То, что мы называем эффективностью, обозначается приблизительно словами «чувство», «настроение» (Gemut), «аффект», «эмоция». Понятия, скрывающиеся за этими тремя последними словами, сами по себе слишком узки, между тем как слово «чувство» говорит слишком много. Если мы попытаемся провести более ясное разграничение, то философская психология даст нам столь же мало пригодных с естественнонаучной точки зрения разграничений и понятий, как и в других областях.

Если стоики обозначают чувства, как «неясные познания», то они имеют в виду нечто такое, что исключается в большинстве случаев из понятия о чувстве в общей части психиатрии. Они имеют в виду главным образом интеллектуальный процесс. Если схоластики рассматривают чувства, как стремление к добру или отвращение к злу, то это ничто иное, как описательное изображение удовольствия и неудовольствия, к которому примешивается еще этическая оценка, причем больше оттеняется волевой момент, содержащийся в чувствах. Если Гегель называет чувство «интеллектом на ступени его непосредственности», а Фолькмар — «осознанием степени напряженности представления», то это ничто иное, как слова, которые ровно ничего не говорят практическому психологу и психопатологу даже в том случае, если объяснение и истолкование их, которое неизбежно должно сопровождать такие «определения», принимается в достаточной мере во внимание. Наиболее ясно и наиболее правильно выражается Кант, но воззрения его последователей не стали от этого более ясными, нежели предыдущие воззрения.

В учебниках психиатрии мы в большинстве случаев находим в общей части довольно ясную формулировку: удовольствие и неудовольствие в связи с аффектами составляют то понятие, о котором мы говорим. Однако, при рассмотрении частных вопросов психиатры выходят за пределы этого понятия, границы которого рассматриваются, как нечто само собой разумеющееся, и никогда не могут быть обозначены точно. Поэтому мы незаметно приходим к таким выражениям, как «чувство уверенности», «аффект недоверия», физические чувства и т. д.

Если мы захотим разграничить понятие: чувство — настроение (Gemut) — эмоция — аффект так, чтобы оно стало пригодным для практического употребления, мы должны сначала установить, что в психическом акте может иметь место лишь теоретическое, а не фактическое подразделение психических качеств, о которых идет речь. (Впрочем, что касается аппаратов, лежащих в основе аффективных и интеллектуальных функций, то они в известном смысле разграничены также и фактически (см. ниже о локализации аффективности). При всяком, даже простейшем световом ощущении мы различаем качество (цвет, оттенок), интенсивность и насыщенность; аналогично этому мы говорим о процессах познания (интеллект), чувства и воли, хотя мы знаем, что нет такого психического процесса, которому не были бы свойственны все три качества, если даже на первый план выступает то одно из них, то другое. Следовательно, когда мы называем какой-нибудь процесс аффективным, мы знаем, что мы при этом абстрагируем нечто — аналогично тому, как мы рассматриваем цвет независимо от его интенсивности. Мы должны всегда ясно сознавать, что процесс, который мы называем аффективным, имеет также интеллектуальную (и волевую) сторону, которой мы in casu пренебрегаем, как незначительным фактором; при беспрестанном усилении интеллектуального фактора и ослаблении аффективного — возникает в конце концов процесс, который мы называем (преимущественно) интеллектуальным. Таким образом, мы не можем подразделить все психические процессы на чисто интеллектуальные, чисто аффективные (и чисто волевые), а только на процессы преимущественно интеллектуальные, преимущественно аффективные (и преимущественно волевые), при чем могут иметь место неопределенные промежуточные процессы. (Отделение воли от аффективности может быть произведено лишь искусственно). Теоретически мы должны столь же резко отделять обе эти стороны, как мы отделяем интенсивность и качество цветоощущения.

Как большинство психологических терминов, слово «чувство» обозначало первоначально нечто чувственное. Оно было равнозначно современному термину «ощущение», и до настоящего времени оно несет еще на себе отпечаток, свидетельствующий об этом происхождении. Человек чувствует укол, чувствует, как муха ползает по его лицу; человек испытывает чувство холода или чувство, что почва колеблется под ногами. В первых двух примерах понятие «чувствовать» равнозначно понятию «ощущать»; «чувство холода» означает в большинстве случаев неопределенное ощущение; в «чувстве, что почва колеблется под ногами», заключается сомнение в правильности ощущения.

Таким образом, это многозначное слово оказывается совершенно непригодным для нас. Вместо него мы пользуемся термином «аффективность», который должен служить для обозначения не только аффектов в собственном смысле, но и для обозначения легких чувств удовольствия и неудовольствия при всевозможных переживаниях.

Этим собственно, в достаточной мере, определяется понятие нашей темы. Никому не придет в голову определять термином «эффективность» чувство, которое испытывает человек при уколе, при ползании мурашек по телу, при колебании почвы под ногами, хотя слово «afficere» имело первоначально более конкретное значение.

Зрение, слух, вкус и обоняние не относятся к «чувствам». Мы не чувствуем ни света, ни звука, ни вкуса, ни запаха. Напротив, об осязании часто говорят «чувствовать» — вместо того, чтоб сказать «ощущать» или «осязать», а другие чувствования (Sinne) в области кожи, далеко еще не определенные по своему числу и качеству, называются еще и теперь в общеупотребительном языке в большинстве случаев чувствами вместо ощущений.

Однако, все то, что воспринимается или ощущается с помощью этих органов чувств, будет легко отделить от аффективности. Лишь при внутренних физических ощущениях и при боли возникает известное затруднение, которое мы должны себе уяснить.

Кинестетические ощущения («мышечное чувство», «суставное чувство», «чувство напряжения» кожи, связок, сухожилий и т. д.) являются сами по себе, разумеется, простыми ощущениями и не имеют ничего общего с аффективностью; они вполне аналогичны ощущениям света и звука. Они дают нам знать о состоянии внешнего мира, к которому (в психологическом смысле) относится также и наш собственный организм. Для тех, кто не признает этой аналогии, эту мысль можно выразить иначе: кожные ощущения дают нам знать о состоянии раздражения чувствительных нервов мышц, сухожилий и суставов — подобно тому, как ощущение света дает нам знать о раздражении элементов сетчатой оболочки.

Однако, состояние мышечного напряжения состоит еще в особой связи с аффективностью: одни аффекты вызывают напряжение нашей мускулатуры, другие — ее расслабление; иногда же аффекты обуславливают иное распределение напряжения в различных мышечных группах.

Следовательно, такие виды и комбинации ощущений мышечного напряжения являются сопутствующими физическими факторами или, лучше говоря, частичным проявлением аффективности. Познание их обладает некоторой долей влияния на реакции нашего организма: двигательный импульс должен быть дозирован согласно степени уже существующего напряжения. Но эти ощущения напряжения едва ли доходят до сознания как таковые. Для нашего внутреннего восприятия они почти всегда составляют один лишь компонент аффекта — компонент, который не может быть воспринят изолированно.

Подобно этому, сердцебиение тоже является прежде всего лишь ощущением, процессом познания. Однако, это само по себе очень ясное и поддающееся точному определению ощущение составляет вместе с тем «симптом», частичное проявление испуга, страха, радостной неожиданности и т. д. То же самое относится к ощущениям тяжести или легкости в сердце.

Большинство физических ощущений, которых мы непосредственно совершенно не понимаем, не обладает почти никакой ценностью познания. Правда, окольным путем можно доказать, что наши физические функции, как пищеварение, обмен веществ, внутренняя секреция и т. д., каким-то образом регистрируются головным мозгом и оказывают в свою очередь влияние на психику. Но наше сознательное Я не научилось еще так толковать поступающие раздражения, чтобы оно знало, что сейчас желудок выделяет много соляной кислоты, что печень вырабатывает тот или иной химический продукт в большем или меньшем количестве.

Таким образом, эти центрипетальные функции вряд ли можно еще называть ощущениями, и вполне естественно, что и сейчас еще говорят о физических чувствах. Они также находятся в двоякой связи с аффектами: в центрипетальной (активной) и центрифугальной (пассивной). Все физические ощущения оказывают активное влияние на чувства и даже на аффекты; общеизвестно, что болезни желудка вызывают расстройство настроения; небольшой панариций делает нас раздражительными и т. д. С другой стороны, аффективность оказывает влияние на физические функции (сердце, сосуды, кишечник, железы и т. д.), а вместе с тем и на физические ощущения. Поскольку мы ощущаем или воспринимаем эти изменения в обиходе нашего организма — речь идет о процессе познания, о чем-то интеллектуальном; все остальное является сопутствующей причиной или «симптомом» аффекта.

К аффектам или чувствам часто относят голод и жажду. Эти последние состоят из ощущений (болей в желудке, жжения в глотке, ощущении слабости в мускулатуре и в психическом аппарате) и из (специфического?) чувства неудовольствия, связанного как с этими отдельными ощущениями, так и с общим состоянием. Ощущения относятся, естественно, к процессам познания, к интеллекту в более широком смысле слова, чувства же неудовольствия относятся к аффективности.

Амфихроматическое чувство щекотки и положительное чувство сладострастия тоже могут рассматриваться как ощущения, к которым примешивается сильный аффект.

Аналогично этому боль заключает в себе, с одной стороны, восприятие нарушения целости организма, а, с другой стороны — наше отношение к этому нарушению, нашу внутреннюю реакцию. Обе эти стороны так тесно связаны между собой, что мы феноменологически не можем отделить их друг от друга. Когда у нас «болит зуб», мы совершенно не замечаем при этом участия нашей собственной аффективной реакции; мы относим ее за счет центрипетального процесса в форме восприятия. Для передачи этого компонента ощущения при физической боли, равно как для передачи других функций органов чувств от периферии к коре — служат особые нервные пути. Этот компонент ощущения может быть вполне точно локализован в животных (но не в вегетативных) органах. При этом следует отметить, что в некоторых мозговых центрах компонент этот ощущается, как не локализованное общее чувство недомогания, и вызывает реакцию в виде бесцельных движений, выражающих стремление избавиться от этого ощущения. В данном случае отсутствует локализация; в некоторых случаях отсутствует, вероятно, даже ощущение, и остается лишь активный компонент — «боль» вообще. Противоположную диссоциацию мы можем наблюдать при легко возникающей анальгезии у истериков, и особенно у шизофреников, а также при полунаркозе, когда хирургическое вмешательство ощущается, как таковое, в то время, как ощущение боли отсутствует. Гораздо легче внушить анальгезию, нежели, например, осязательную анестезию. И все же в совокупной реакции аффективный компонент — боль — биологически является ее сущностью. Нередко встречается также центральная гипералгезия. (Непонятной остается еще гипералгезия более глубоких частей под каким-нибудь кожным покровом с разрушенными нервами).

Несмотря на то, что боль «ощущается», она может доставлять также удовольствие. При изучении таких нередко встречающихся процессов оказалось, что речь идет при этом о представлениях, окрашенных удовольствием, которые связываются вторично ассоциативным путем с болью и сверхкомпенсируют или уменьшают ее для нашего сознания — сводя ее иногда к нулю. Мальчик, и даже взрослый человек, хвастает иногда тем, что он хорошо переносит боль; при этом он может позволить другим причинить ему боль или причиняет боль сам себе. У него нет анальгезии, но в данном случае чувство удовольствия берет верх. У истеричек существует болезненная потребность выделяться чем-нибудь; они причиняют себе всевозможные повреждения, сыплют себе известь в глаза, провоцируют болезненные обследования. В подобных случаях боль не только заглушается влечением, которое окрашено удовольствием; она, естественно, ослабевает и тормозится в различной степени — подобно тому, как каждый психизм тормозит остальные психизмы, которые не направлены вместе с ним к одной и той же цели. Таким образом, в муках святых описываются все градации боли, к которой присоединяется удовольствие, причем в крайнем случае полная анальгезия заставляет ощущать только блаженство жертвы, принесенной богу. Какая-то первичная, биологически обоснованная связь между физической или психической болью и удовольствием дана в сексуальной любви; эта связь в одностороннем карикатурном преувеличении приводит к садизму и мазохизму. При мазохизме боль, как таковая, ощущается, но получает положительную оценку, как носительница сверхкомпенсирующего сладострастия. Иначе обстоит дело, когда человек не может удержаться от того, чтобы не ковырять пальцем в ране или языком в кариозном зубе. В данном случае защитный рефлекс против неприятных ощущений берет верх над тенденцией избежать боли.

Все, что мы выше обозначили как ощущение или, вообще говоря, как процесс познания, как интеллектуальную функцию, следует строго отличать от понятия аффективности.

То же самое подразделение, которое проведено здесь в отношении центрипетальных процессов, следует провести также и в отношении интрацентральных процессов. Правда, Наловский давно уже отличает «интеллектуальные чувства» от аффективных, но он проводит это подразделение недостаточно строго для того, чтобы оно стало вполне понятным. Под интеллектуальными чувствами он понимает неясные восприятия, умозаключения и представления, которые оказывают влияние на наши действия. Он говорит, что они отличаются лишь кумулятивным, а, следовательно, неясным действием. По его мнению, мы апеллируем к «чувству» лишь в тех случаях, когда у нас вообще нет достаточных оснований для какого-нибудь мнения, утверждения, решения или же когда мы хотя и располагаем вообще и суммарно этими основаниями, но не можем продуцировать их каждое в отдельности и в логической последовательности. Наловский считает, что такими чувствами руководствуются в большинстве случаев женщины в своих мнениях и решениях.

Мы ясно видим, что он относит к своим интеллектуальным чувствам такие выводы, при которых предпосылки или логические звенья остаются частично или полностью бессознательными.

Такие неясные выводы или познания вообще встречаются очень часто и играют большую роль в жизни. Так, например, совершенно верно замечено, что женщины чаще руководствуются в своем поведении такими чувствами, нежели сознательными мотивами. Я могу чувствовать, что тот или иной человек относится ко мне недоброжелательно, что X — негодяй или благородный человек; я могу испытывать чувство, что тот или иной пациент заболел тифом. Однако, в обоих случаях я неясно сознаю, почему я испытываю такое чувство; я не мог бы привести доказательств в пользу правильности его, хотя предшествующий опыт показывает мне, что я всегда делаю меньше ошибок, когда я отдаюсь во власть инстинкта или «интуиции», нежели когда я стараюсь отдавать себе отчет в своих суждениях.

Это — примеры «интеллектуальных чувств» в смысле Наловского. Но мы должны несколько расширить это понятие, не вдаваясь при этом в обсуждение вопроса, удаляемся ли мы этим самым от взглядов Наловского или нет.

Большинство психологов, в том числе и Наловский, представляют себе чувства, как реакцию на какой-либо центрипетальный процесс. Подобная реакция может быть как интеллектуальной, так и аффективной. Так, например, Т. Липпс (Vom Fuhlen, Wollen und Denken, Leipzig Barth 1902), относит это к чисто интеллектуальным процессам, когда он говорит о себе: «я чувствую себя уверенным» или когда он вообще говорит о чувстве уверенности. Он обозначает словом «чувство» познание того, что он правильно думает или постигает. Это познание может быть окрашено удовольствием или неудовольствием — в зависимости от содержания мысли или восприятия (я уверен, что мой друг меня обманывает — я уверен в том, что получу повышение). При этом аффективность является чем-то совершенно случайным. Неодинаково оценивается психиатрами «аффект недоверия» Под ним подразумевают не такое чувство (= внутреннее восприятие), что я сам недоверчив, а чувство, что может быть кто-то хочет причинить мне нечто неприятное; следовательно, аффект недоверия представляет собой неопределенное познание, которое может быть окрашено в меньшей или большей степени аффектами в зависимости от своего содержания. При этом аффекты не всегда должны быть отрицательными; например, я могу радоваться нападению противника в том случае, если я достаточно вооружен для встречи с ним и для окончательной победы над ним, или в том случае, если это нападение направлено не против меня, а против моего врага.

То же самое относится к «чувству истинности», «вероятности», о которых, между прочим, говорит Т. Липпс. Когда что-нибудь кажется нам истинным или вероятным или когда мы делаем логический вывод, мы имеем дело с функцией чистого познания, точно так же обстоит дело, когда мы сознаем что-нибудь с большей или меньшей степенью вероятности, т. е. когда мы испытываем чувство уверенности или вероятности. Большая неясность, лежит в основе приведенного Липпсом примера: «я испытываю чувство грусти». Сущность этого примера составляет как будто собственно аффект. Но в действительности это выражение обозначает лишь процесс внутреннего познания, что человек грустен, восприятие внутреннего состояния, осознание печального настроения. То, что мы обозначаем словом «чувство», имеет то же самое содержание, когда я чувствую себя радостным, а не грустным — аналогично тому, как процесс восприятия, как таковой, остается одинаковым независимо от того, вижу ли я кошку или собаку.

Все это мы обозначаем в дальнейшем термином «интеллектуальные чувства» не только потому, что термин этот был создан Наловским, но и потому, что практика языка упорно обозначает словом «чувство» эти понятия. При этом мы должны лишь уяснить себе, что такого рода чувства не относятся к аффективности и что этим термином мы обозначаем интеллектуальные, т. е. объективные процессы. При «интеллектуальных чувствах» речь всегда идет о неясных восприятиях, выводах и познаниях (напр., диагноз, основанный на чувстве); далее, о внутренних восприятиях (например, чувство уверенности). Оба эти вида интеллектуальных чувств не могут быть m concrete столь точно отграничены друг от друга, как мы могли бы ожидать этого на основании теоретических предпосылок. Так, например, мы чаще всего говорим о «чувстве уверенности», когда эта уверенность базируется на неясном выводе или на неясном восприятии. Хотя это выражение само по себе обозначает скорее внутреннее восприятие, однако мы обычно употребляем его лишь тогда, когда оно заключает в себе неопределенное познание внешней ситуации.

Интеллектуальные чувства в соединении с аффектами играют иногда очень большую роль. Я уже указал на то, что женщины в своих действиях руководствуются в большой мере этими чувствами, но мы не должны забывать, что при повседневных решениях в нашей жизни мы не располагаем ни временем, ни возможностью выяснить себе все побудительные мотивы наших действий. Во время дискуссии вряд ли можно представить себе все детали того, что именно хочет противник и каков наилучший путь одержать победу над ним. Мы отвечаем ему раздраженно, любезно, снисходительно — смотря по интеллектуальному чувству. Робость, смесь неопределенного познания, что кто-нибудь из присутствующих может причинить нам вред, вместе с соответствующим аффектом, полностью руководят иногда действием и мышлением ребенка. Разумеется, иногда чувства с их торможениями и путями, проложенными ими, частично или полностью заменяют логику, вследствие чего осуществляется «инстинктивное» действие. (Ср. ниже примеры таких реакций у детей.)

Таким образом, слово «чувство» обозначает не только в вульгарном понимании, но и в психологии весьма различные вещи, а именно:

1. Множество центрипетальных процессов, ощущений, восприятии (чувство тепла, физические чувства).

2. Интрацентральные процессы восприятия:

а) касающиеся бытия вне нас (чувство уверенности, вероятности),

б) касающиеся бытия в нас самих (чувство печали; sentiment de cecite).

3. Неопределенное или неясное познание, — будь то непосредственное восприятие или вывод, который неясен или бессознателен в своих элементах (§§2 и 3 объединены под названием «интеллектуальные чувства»).

4. Чувства удовольствия и неудовольствия, которые мы должны отнести к аффектам, к аффективности.

§§ 1—3 представляют собой процессы познания, которые отличны от аффективности и которые не должны смешиваться с этим понятием.

Это подразделение не является только чисто академическим. Благодаря ему мы имеем возможность изучить влияние аффективности, потому что лишь аффективность в этом узком смысле имеет определенное влияние на тело и на психику, в то время как отграниченные от нее функции сами по себе имеют лишь значение какого-то другого уверенного или неуверенного познания.

«Чувствую» ли я свой кишечник или нет, испытываю ли я чувство «уверенности», «недоверия» или нет — все это безразлично для моей психики, пока к этому не присоединяется аффект. Если же возникает аффект, он тотчас овладевает всей психикой.

Мы зашли бы слишком далеко, если бы стали перечислять все явления, обусловленные аффективностью. Я хотел бы привести здесь лишь некоторые практически важные симптомы.

Прежде всего, следует отметить, что аффективность является общей реакцией всей психики и, кроме того, она оказывает влияние на целый ряд физических функций. Общеизвестно влияние аффективности на сердце, вазомоторы, мышечный тонус, обмен веществ, слезные железы, пищеварительные железы, на всю гладкую мускулатуру и т. д. Следует также вкратце упомянуть о формальных влияниях аффективности на психику. Все эйфорические состояния, независимо от того, являются ли они реакциями на приятные события или же они обусловлены физически, вызывают в общем более легкое течение всех психических процессов. Движения, решения, мышление протекают быстрее; мышление становится более содержательным и красочным, но в то же время более поверхностным в смысле скачки идей. Колебания настроения даже при смене переживаний также становятся многочисленнее и интенсивнее. При депрессии течение мыслей и движения становятся медленными, переход от одной идеи к другой затруднен; мышление вращается в одном небольшом кругу, содержание которого составляют почти исключительно депрессивные идеи. Смена идей и переживаний вызывает лишь небольшие колебания в кривой аффекта.

Для психопатологии особенно важно влияние аффективности на внутреннюю связь ассоциаций идей.

Укол в палец заставляет меня одернуть руку. Если я при этом пугаюсь, все тело откидывается назад. Если я прихожу в гнев, все тело готовится к нападению. Но не одно только тело. Если я пугаюсь (потому, например, что при ощущении укола я подумал об укусе змеи), то все соображения, могущие затруднить мое бегство, более или менее подавляются; мысль о бегстве остается единственно доминирующей. Придя в гнев, я начинаю драться, даже если это неуместно; в этот момент я считаю, что имею на это право.

Таким образом, аффект тормозит все те ассоциации, которые противоречат ему, и способствует возникновению тех ассоциаций, которые ему соответствуют.

Само собой разумеется, что вследствие этого повышается моментальная сила данного действия (даже в том случае, если действие это отрицательное и представляет собой застывание в данном положении).

Таким образом, каждый аффект имеет тенденцию проявиться и увлечь за собой в определенном направлении всю психику. Боль должна привлечь к себе внимание — для того, чтобы прекратить вред, причиняемый нашему организму. Связанная с удовольствием охота, доставляющая первобытному человеку пропитание, не должна быть нарушена другими стремлениями или какими-нибудь сомнениями. Влияние, тормозящее или способствующее возникновению ассоциаций, является одной лишь стороной тенденции аффектов к проявлению. Эта тенденция находит свое выражение также и в других симптомах, которые будут описаны в дальнейшем.

При сложных соотношениях каждое отдельное переживание может быть окрашено несколькими различными чувствами (ср. также «амбивалентность»); прежде всего, различные влечения, а вместе с тем и различные аффекты могут одновременно стремиться к проявлению. Из этого вытекает борьба между аффектами, которая приводит иногда к внутренним конфликтам, а нередко и к болезненным симптомам.

Еще важнее отметить, что в самом аффекте неудовольствия существует противоречие между общей тенденцией аффекта к проявлению и частным стремлением избежать неудовольствия. По самой природе этого аффекта мы защищаемся от переживаний, связанных с неудовольствием, и от самого неудовольствия. В области внешних переживаний это не представляет для нас трудностей. Именно то, что неприятно в каком-нибудь событии — боль — заставляет нас защищаться от этого события. Если это нам удается, то этим исчерпывается данный процесс. Но если речь идет о представлениях, окрашенных неудовольствием, то, с одной стороны, они имеют тенденцию навязываться нам, а, с другой стороны, наша психика стремится освободиться от них. Обе тенденции пользуются в своей борьбе одинаковыми средствами, т. е. торможением и способствованием возникновению ассоциаций, воздействием на ценность представлений, а также иррадиацией на другие представления и т. д. Из этих механизмов наибольшее значение имеет подавление какого-нибудь невыносимого представления, независимо от того, тормозится ли оно полностью в своей функции или же оно не допускается (вытесняется, отщепляется) к ассоциации с нашим сознательным Я. Поскольку нам известно, патогенным влиянием обладает только такое вытеснение, при котором окрашенные неудовольствием и в особенности амбивалентные представления не подавляются, а только отщепляются, так что они продолжают функционировать, хотя они и остаются бессознательными для индивида. Их бессознательное существование выявляется, между прочим, и в том, что они оказывают влияние на наши мысли и действия незаметно для нашего Я или вызывают мимические проявления, не соответствующие сознательному содержанию наших мыслей.

Психизмы более безразличного характера, сопровождающие аффективное переживание, часто уподобляются этому последнему вследствие того, что на эти психизмы «переносится» аффект; мы ненавидим то место, где мы пережили нечто неприятное для нас; наша ненависть направляется не только на оскорбившего нас человека, но переносится также и на случайных соучастников этого инцидента, фиксируясь на них надолго, иногда на всю жизнь; мы ненавидим человека, сообщившего нам плохую весть.

Благодаря этому перенесению (иррадиации) аффекта, влияние последнего на поступки индивида усиливается, конечно, в еще большей мере, и отклонения от установленного направления становятся весьма затруднительными.

Наряду с тем, что аффекты способствуют возникновению соответствующих им ассоциаций и тормозят противоположные, они повышают ценность соответствующих им ассоциаций и понижают ценность противоположных. Влюбленный не считается с недостатками любимой девушки. При оценке представления об этих недостатках последние кажутся ему слишком незначительными для логического вывода о том, что он должен порвать с ней отношения. Когда меланхолик думает о своих ресурсах и противопоставляет их своим долгам, он всегда чувствует себя разоренным, потому что он переоценивает значение своих долгов, в то время, как свои ресурсы он считает непрочными и недостаточными для погашения долгов, часто вопреки цифровым данным.

Далее, аффекты обладают свойством продолжаться дольше, нежели вызвавшее их событие. Какое-либо наслаждение оставляет после себя хорошее настроение в течение долгого времени; гнев часто переходит в ярость лишь спустя некоторое время после неприятного события. Если человек увидел нечто, возбудившее его аффекты и вызвавшее в нем желание добиться получения увиденного, то он будет стремиться достигнуть своей цели, даже если она не находится перед его глазами, и длительность его стремления будет прямо пропорциональна силе аффекта. Таким образом, аффективность определяет длительность наших действий.

Если аффективность способствует возникновению соответствующих ей представлений и переоценивает их, если однажды возникшее чувство переносится на другие представления, ассоциативно связанные с аффективным переживанием, если аффект имеет тенденцию продлить соответствующее ему переживание, то это означает, что аффект стремится перейти в длительное настроение и придать таким образом всей личности единое («голотимное», см. далее) направление: радостное, грустное, раздражительное и т. д. Разумеется, наряду с этим переживание аффекта увеличивает его продолжительность и усиливает его аналогично другим отдельным факторам. Однако, настроение зависит не только от переживания, но также и от характера реакции, которая основана на предрасположении, а также на существующей в данный момент установке, на физическом состоянии, употреблении алкоголя, на циклотимных химизмах в области здоровья, как при маниакально-депрессивном психозе и т. д.

Различные стороны влияния аффекта, как-то: его выключающая сила, длительность воздействия на течение ассоциаций и т. д. — выявляются неодинаково по своей интенсивности. Аффективность может казаться нам субъективно и объективно очень живой, и вследствие этого интенсивной, но в то же время она может лишь в очень небольшой степени оказывать влияние на поведение и мышление индивида. Влияние, оказываемое аффективностью на течение наших мыслей, выключающая сила, в данном случае сравнительно невелика, несмотря на все мимические проявления и на субъективно сильное ощущение возбуждения; или же длительность воздействия бывает очень слабой, так что в данный момент течение мыслей может быть нарушено, но, спустя короткое время, оно освобождается от влияния аффекта или попадает под влияние другого аффекта.

Влияние аффекта на течение ассоциаций часто приводит даже здорового человека (как мы это давно знаем) к неправильным, суждениям. При патологическом состоянии аффект порождает бредовые идеи, так как, благодаря наличию аффекта, логика оперирует исключительно односторонним и получившим неправильную оценку материалом. Результат мышления получается в данном случае столь же ошибочным, как и общий баланс, в который мы забыли бы включить все активы и в котором мы увеличили бы все долги на один или несколько нулей. Когда у маниакального больного постоянно возникают ассоциации, подчеркивающие ценность его личности, а противоположные ассоциации подавляются, то он неизбежно приходит к переоценке своей личности; эта переоценка может усиливаться до бреда величия. Если при этом ослаблена также и логика (как, например, у маниакального паралитика), то больной может считать себя сверх-богом. В таких случаях общее настроение является тем фактором, который направляет мышление на ложные пути. Все возникающие таким образом бредовые идеи носят эйфорический или депрессивный характер, потому что такие длительные расстройства настроения являются физически обусловленными и поражают вследствие этого всю психическую структуру. Однако, для возникновения бредовых идей имеют значение также и более вариабельные аффекты, присоединяющиеся к отдельным представлениям и не обусловливающие длительного расстройства настроения. Какое-нибудь определенное желание или страх перед чем-нибудь может видоизменить направление мысли. Таким образом, большая часть бредовых идей оказывается представлением об осуществленных желаниях или опасениях. Известное лицо может показаться враждебным или неприятным здоровому человеку. Последний мыслит в своих фантазиях это лицо мертвым. Он подавляет все представления, которые напоминают ему о существовании этого лица, и способствует возникновению представлений об его исчезновении. Таким образом, желание, возникающее нормально в виде представления: «Чтоб его черт побрал» — приобретает характер реальности, который подтверждается иногда галлюцинаторным восприятием. Таким же образом у больного формируются бредовые идеи.

Действие аффекта, возникающее таким путем из эмоционально окрашенных представлений, мы называем по Гансу Майеру кататимным. Действие же общих расстройств настроения, как, например, при маниакальном бреде величия или при меланхолических идеях самоуничижения, мы можем обозначить как голотимное.

Аффективное способствование возникновению ассоциаций и торможение их легко вступает в конфликт с логически необходимыми ассоциациями. Этот момент резко выражен в патологических случаях, но встречается также (в меньшем, масштабе) в повседневной жизни здорового человека. В интересах правильности нашего миропонимания, ассоциации должны были бы осуществляться, следуя опыту и логическим законам. Но вместе с тем необходимо выявление наших (биологически обоснованных) инстинктивных стремлений. Разумеется, в мышлении невозможно строго разграничить оба вида ассоциативных путей. Аффективность также нуждается для своих мыслительных целей и операций в правильных (по содержанию) понятиях и правильных логических связях. Даже самый сухой ученый не может продуцировать чисто логически направленных ассоциаций, так как его ассоциации направляются в общем мыслительной целью в виде желания, по крайней мере, открыть истину, и он, сам того не замечая, отвлекается то в одном, то в другом пункте от строгой логической необходимости. Настоящее мышление представляет собой взаимодействие обоих принципов, причем аффективность определяет прежде всего цель мышления, а логика должна указать пути ведущие к этой цели; однако, аффективность часто отклоняет логику от определенных правильных путей или направляет ее по окольным, чуждым реальности путям.

Это нарушение логики аффектом в каждом отдельном случае бывает довольно часто вредным моментом, Наши решения, принятые в состоянии аффекта, вполне правильно осуждаются. Главная цель воспитания культурного ребенка заключается в обуздании аффектов. В состояние гнева, отчаяния, любви, мы совершаем много глупостей, которых не сделали бы в нормальном состоянии. Отрицательные аффекты — испуг, страх — часто делают нас безоружными и неспособными противостоять опасности. Но это — исключения, которые встречаются сравнительно редко. Правда, иногда и эти максимальные аффекты, даже если они выходят за пределы цели, могут быть полезны (сила отчаяния и т. д.); но к условиям нашей жизни приспособлены в первую очередь аффекты небольшой и средней силы, которые возникают ежедневно и ежечасно и которых мы в обычных условиях в большинстве случаев не замечаем. Как часто небольшая доза нетерпения помогает нам преодолеть препятствие; часто даже неприятный звук голоса достаточен, чтобы заставить нас отделаться от неприятного человека; дети, не знающие в большинстве случаев опасности, погибли бы, как только они были бы оставлены без тщательного присмотра, если бы их не удерживал от большинства поступков страх, порожденный неизвестными и неопределенными восприятиями.

И в более важных вопросах эффективность является тем фактором, который преодолевает препятствия. Мы стоим перед трудной задачей. До тех пор, пока мы ее рассматриваем равнодушно, мы не можем думать о том, чтобы приблизиться к ее разрешению. Препятствия кажутся нам слишком большими; нам кажется, что мы должны нарушить слишком много интересов, как своих собственных, так и чужих. Но вот мы начинаем увлекаться этой задачей, и она внезапно кажется нам единственно достойной осуществления; все остальные соображения забываются нами или оставляются без внимания; все духовные и физические силы направляются на осуществление окрашенной удовольствием цели, и таким образом — только таким образом — становится возможным достичь желанного. Ничто великое не может быть достигнуто без известной односторонности и прямолинейности.

Таким образом, точно говоря, одна только аффективность является активным элементом при наших действиях и наших ошибках. Логические рассуждения получают свою двигательную силу лишь благодаря связанным с ними аффектам. Есть много людей, которые точно знают, что им надлежит сделать, но которые не могут действовать, потому что им недостает соответствующих аффектов. Крайнее выражение этого момента мы видим у многих энцефалитиков, которые, несмотря на сохранность интеллекта, не в состоянии выполнить самых простых действий. Все влечения и инстинкты, поскольку мы их наблюдаем у себя или анализируем на основании поведения животных, связаны с аффектами. Таким образом, аффекты связаны не только с познанием, но в гораздо большей степени с хотением или, правильнее говоря: аффективность есть более широкое понятие, одну лишь сторону которого составляют хотение и стремление. Аффективность, составляющая одно целое с нашими влечениями и желаниями, целиком направляет наше стремление. Логика, рассудительность оказывается при более детальном рассмотрении лишь прислужницей, которая указывает ведущие к цели пути и предоставляет необходимые для достижения цели орудия. Герри Кемпэбл мог с полным правом сказать: «Люди проповедуют то. что думают, а делают то, что чувствуют» Таким образом, само собой разумеется, что моральная ценность человека полностью зависит от его моральных чувств. Кому добро не кажется хорошим и приятным, кто не чувствует отвращения к злу, кто лишен чувства сострадания, тот поступает дурно даже в том случае, если логика подсказывает ему как в отдельных случаях, так и в общем поведении, что для него лучше было бы вести себя хорошо (моральный идиотизм).

В целом мы всегда стремимся к таким переживаниям, которые связаны с приятными аффектами. Мы избегаем, поскольку это возможно, переживаний, связанных с неудовольствием. Конфликты часто порождаются тем, что достижение одного удовольствия исключает достижение другого, что из двух зол надо выбрать одно и что приятное в данный момент часто является неприятным в будущем; все эти примеры и им подобные общеизвестны.

Однако, часто двойная окраска какой-нибудь идеи противоположными аффектами, амбивалентность, выявляется вполне непосредственно Для невротиков и шизофреников обычным переживанием является любовь к кому-нибудь и вместе с тем ненависть. Некоторые матери относятся амбивалентно к своим детям; они любят их, потому что они родили их, и ненавидят их, потому что дети эти происходят от нелюбимого отца. Нормальный человек подводит обычно в таких случаях итог всем качествам и недостаткам. Он меньше любит человека из-за его недостатков, но все же любит; или же он внутренне отказывается от любимого существа, если качества последнего не компенсируют его недостатков. И если даже в подобных случаях остается «рана» или «рубец», то положение вещей так или иначе разрешается. У шизофреника же, наоборот, оба аффекта существуют наряду друг с другом, оба аффекта мучают его, он не может подвести общего итога; он высказывает бредовые идеи о смерти своего ребенка или даже сам убивает его, а потом проклинает себя в неподдельном чудовищном отчаянии за свой поступок; или же он делает все, чтобы соединиться с любимым, но покинутым им существом и вместе с тем поступает так, что эта связь становится невозможной.

До Фрейда мы почти совсем не принимали во внимание тех механизмов, которые позволяют нам с помощью воздействия на психические процессы делать исполненные аффектов события по возможности более приятными или менее неприятными

Чем интеллигентнее и культурнее человек, тем меньше он живет настоящей минутой, тем важнее для него прошлое и будущее.

Прошлое остается частью нашего Я и заставляет нас считаться с собой. Нас радуют пережитые нами прекрасные минуты. Нас огорчает причиненная нам в прошлом несправедливость. Совершенное нами зло вызывает у нас угрызения совести и вынуждает нас загладить свою вину.

Однако, в большей мере мы руководимся будущим. Заботы и надежды определяют большую часть поступков, совершаемых в настоящем. Надежды и заботы распространяются на загробную жизнь, когда религиозный человек стремится уготовить себе место на небе; они выходят за пределы индивидуального, когда человек самоотверженно стремится обеспечить оставшихся после него близких людей. Но по существу каждый культурный человек стремится к тому, чтобы обеспечить себе будущность с возможно меньшими неприятностями; на достижение этой цели он затрачивает большую часть своих сил.

В патологических случаях и в сновидении антиципированные чувства приобретают особое значение, так как они вызывают осуществление желания в сновидении и в делириозном состоянии. Такие делирии встречаются часто не только при истерических состояниях. (Любящая женщина воображает себя в сновидении или в делириозном состоянии женой любимого человека).

Кроме делириозного состояния, изображающего ложное осуществление желания, существуют также истерические состояния, представляющие собой осуществление желания (Wunschhysterie). Желаемое может быть реализовано, если выявление его зависит от самого субъекта. Так, например, заключенный, который более или менее отчетливо представляет себе, что для него лучше всего было бы считаться душевно больным, заболевает душевной болезнью, но в таком виде, в каком он сам понимает душевную болезнь, например, Ганзеровским симптомокомплексом.

Весьма альтруистически настроенная дама крайне увлечена политическими программами. Ни ее силы, ни условия ее жизни не позволяют ей жить согласно с ее идеалами, но она говорит и мечтает о них. Противоречие между словами и поступками, между идеалом и действительностью могло бы сделать ее смешной. Она может избежать этого, если будет больна. Воспользовавшись неудачной любовью, как поводом, она начинает страдать истерическими припадками и истерическими сумеречными состояниями, которые не поддаются, разумеется, никакому лечению, так как каузальная терапия, устранение этого противоречия, не представляется возможной. Такое «бегство в болезнь» является коренным механизмом большинства неврозов.

Гимназист, который хочет считаться одним из лучших учеников, не может справиться с этой задачей. Если бы он страдал головными болями, как, например, его товарищи А и Б, никто не мог бы требовать от него своевременной сдачи сочинения. Он начинает на самом деле страдать головными болями, вполне реальными и очень неприятными; они проходят лишь некоторое время спустя, когда он больше в них не нуждается.

Отец семейства получает травму во время железнодорожной катастрофы. Было бы ужасно, если бы он не мог больше заботиться о своей семье. Теперь ему, правда, уже лучше, но такие состояния могут давать впоследствии не только улучшение, но и ухудшение. Может быть ему, полуинвалиду, страдающему болями, придется перебиваться и жизни, с трудом добывая себе пропитание. Если ухудшение у него наступит впоследствии, никто не поверит ему, что оно является результатом несчастного случая. Если бы он сразу умер или сразу потерял трудоспособность! Адвокат говорит ему, что его трудоспособность, если оценивать ее вместе с процентами от капитала, составляет 80.000 франков. В случае инвалидности он может потребовать эту сумму и обеспечить таким образом свою семью навсегда. Разве же все это не указывает на то, что эта сумма понадобится ему? Разве у него теперь уже не нарушен сон? Работа утомляет его, в голове появляется давящая тяжесть. Его профессия связана с разъездами по железной дороге, а езда сопряжена у него с боязливостью и даже с припадками страха. Как хорошо и как необходимо было бы представить доказательства тяжкой болезни и получить 80.000 франков! И вот травматический невроз или психоз готов; в лучшем случае он может быть излечен лишь после благоприятного исхода судебного процесса.

Все вышеприведенные «желания» сознаются индивидом не совсем ясно; механизм их реализации совершенно ускользает из его сознания; он действует bona fide.

Этим самым мы незаметно приблизились к области, которой мы посвятим отдельную главу, к области внушения, resp. самовнушения. Руководствуясь этими примерами и предвосхищая исследование, мы можем сказать, что желание осуществляется, что самовнушение реализуется лишь с помощью чувства, аффекта с общеизвестными последствиями его.

Мы не можем изменить нашего прошлого. Но воспоминание о нем часто бывает связано с очень живыми положительными и отрицательными аффектами. Есть люди, которые живут исключительно воспоминаниями о прошлом счастье и чувствуют себя при этом вновь счастливыми. Горечь по поводу обиды, нанесенной нам в прошлом, раскаяние в совершенном нами дурном поступке, боль понесенной утраты могут отравить нам жизнь на десятки лет и даже превзойти собой актуальные страдания.

Еще менее изучены те пути, идя которыми мы стремимся сохранить чувства удовольствия, пережитые в прошлом, хотя изречение «meminisse juvabit» выражает издавна известное положение. По-видимому, воскрешению прошлого способствует больше всего такое соотношение, когда все внешние условия помогают нам активировать воспоминание и избегать в то же время других впечатлений. Так поступают люди, пережившие утрату близкого человека: они оставляют нетронутой комнату, в которой жил умерший, со всеми находящимися там вещами, чтобы иметь возможность жить там в уединении со своими воспоминаниями. Некоторые люди посещают те места, где им улыбалось счастье, чтобы оживить свои прежние чувства, утратившие свою яркость под влиянием других переживаний. Вероятно для этого имеются и другие психологические приемы, которых мы еще не знаем.

Многие неприятные события со временем выключаются из памяти или они лишаются своих аффективно неприятных элементов или же содержание их подвергается такой переработке, что соответствующий им аффект не является больше неудовольствием. Общеизвестно, что физическая боль (даже если мы вспоминаем о ней с содроганием после того, как мы ее перенесли) обычно вовсе не омрачает или мало омрачает наше воспоминание о ней по истечении некоторого времени. Боли, перенесенные матерью во время родов, в нормальных случаях забываются ею очень быстро. В жизни, как и в условиях лабораторного эксперимента, неприятные переживания вспоминаются с большим трудом, нежели приятные. В обычных условиях прошлое кажется нам на расстоянии более радостным. Общеизвестно, что старики всегда восхваляют прежние времена. В большинстве случаев из воспоминания выключаются или подвергаются переработке такие переживания, которые унижают нашу личность. Каждый из нас, перечитывая много лет спустя свой дневник, может констатировать, что многие значительные и маловажные события описаны в нем иначе, нежели они сохранились в нашей памяти. Если даже мы принципиально сознаем причину этого искажения, то в отдельных случаях мы все же склонны считать свое изложение в дневнике ошибочным. В этих случаях более приятной оказывается обычно та версия, которая сохранилась в нашей памяти. Исключения из этого правила бывают обусловлены меланхолическим расстройством настроения, когда самоуничижение соответствует господствующему аффекту; в силу этого тяжелые воспоминания всплывают в преувеличенном виде, а многие безразличные или хорошие поступки перерабатываются в непростительные прегрешения. Однако, часто общее свойство аффектов, заключающееся в стремлении выявить себя и продлиться, оказывается препятствием для такого «забывания» неприятных переживаний. Есть много людей (обычно это субъекты с более или менее болезненным предрасположением), у которых, наоборот, всегда навязчиво возникают неприятные воспоминания (дисамнезия Фогта). В большинстве этих случаев речь идет об особых соотношениях, главным образом об амбивалентной эмоциональной окраске переживаний. (Однако, природа этих переживаний обычно не осознается). Так, например, мать не может успокоиться после смерти ребенка, упрекает себя в том, что она является виновницей его смерти, несмотря на то, что она слишком даже заботливо ухаживала за ним. В таких случаях обычно имеется враждебное отношение к мужу: под влиянием этого чувства мать не только не боялась, но даже хотела смерти ребенка. Или же человеку было нанесено какое-нибудь оскорбление, но он бессилен осуществить свою потребность в удовлетворении, вследствие чего воспоминание о нанесенном оскорблении сохраняет свою остроту в течение долгого времени.

В патологических случаях весьма ясно видно, что эффективность обладает известной самостоятельностью в отношении к процессам познания, что аффекты могут отщепляться от вызвавших их интеллектуальных процессов и присоединяться к другим интеллектуальным процессам. Издавна известно, что аффекты могут иррадиировать и присоединяться от одних психических переживаний к другим, которые ассоциируются по времени или по содержанию с эмоционально окрашенным процессом. Таким образом какое-нибудь неприятное, но скоропреходящее происшествие утром может испортить нам настроение на весь день. Эротический аффект, относящийся первоначально к любимой женщине, может перейти на бант, который она носила на груди. Такие перенесения аффектов приводят при некоторых конституциях к фетишизму.

Кроме того, определенная самостоятельность эффективности в сравнении с интеллектуальными процессами сказывается также и в том, что одни и те же ощущения, одни и те же процессы переживания могут меняться в зависимости от интеллектуального или аффективного или даже физического состояния. Сытому какое-нибудь блюдо кажется гораздо менее вкусным, нежели голодному, а иногда оно вызывает даже отвращение; когда мы настроены плохо, нас раздражает та самая музыкальная пьеса, которую мы при других условиях выслушали бы с удовольствием; когда мы утомлены, какое-нибудь световое раздражение, которое доставило бы нам при иных условиях удовольствие, вызывает в нас неудовольствие.

В действительности речь идет, конечно, не о различных реакциях одного и того же аппарата на одинаковые раздражения. Образ съестного блюда никогда не содержится в нашей психике сам по себе. Наоборот, содержание нашего сознания состоит из целого ряда отдельных факторов, из которых одинаково важны общая ситуация, состояние насыщения или голода и т. д. Таким образом, наше психическое содержание, когда мы едим жаркое, будучи голодными, не таково, как тогда, когда мы сыты. Эмоциональная реакция вызывается не только видом и вкусом жаркого, но она соответствует всему психическому содержанию, существующему в тот момент. Само собой разумеется также, что один и тот же аффект не при всяких условиях относится к отдельным парциальным ощущениям; в действительности аффект относится ко всей совокупности психического содержания. Таким образом, отнюдь не следует предполагать, что эстетическое наслаждение от красивой картины может быть «разрушено» неприглядной окружающей обстановкой. В нашей психике вид картины и вид окружающей обстановки составляет одно целое, а этому целому не соответствует какой-либо неприятный аффект Удовольствие, испытываемое нами при исполнении какой-либо музыкальной пьесы, тоже не является тем аффектом, который соответствует одной только музыкальной пьесе. Это удовольствие вызывается музыкальной пьесой плюс наша нервная и психическая установка. Таким образом, наш аффект является реакцией не на одну лишь музыкальную пьесу — подобно тому, как вид ножа в обычных условиях вызывает у нас одну реакцию, но этот же самый нож в руках подозрительного субъекта в глухом лесу может вызвать у нас очень сильный страх.

Большая вариабельность аффективных реакций на одни и те же интеллектуальные процессы у разных людей свидетельствует о том, что аффективность вообще зависит в первую очередь не от переживаний, как таковых, а от реакции индивида; даже в столь элементарных функциях, как принятие пищи, вкус меняется от одного человека к другому Различие так велико, что у нас нет собственно никакого критерия для определения того, что нормально и что болезненно. По понятиям немецкого государственного права даже полное отсутствие нравственного чувства (т е эмоциональной окраски нравственных понятий) не считается патологическим явлением.

Совершенно иначе обстоит дело с интеллектуальными процессами, к которым мы относим также «интеллектуальные чувства» в вышеописанном смысле. Хотя последние, как более субъективные реакции, более вариабельны, нежели первичные интеллектуальные процессы ощущения, восприятия и т. д., но, тем не менее, они не могут быть поставлены с один ряд с формальными логическими способностями. Каждый должен считать красный цвет красным, рассматривать кошку как кошку и называть вещи так, как их называют другие. Наше восприятие в пределах нормы дает очень небольшую амплитуду колебаний, логическая реакция дает немного большую амплитуду, и в тех случаях, где эти функции нарушены даже в минимальной степени, отклонение от нормы будет немедленно замечено даже непосвященным человеком. Парафункции этих процессов (галлюцинации и бредовые идеи), даже если они выражены очень слабо, рассматриваются уже как болезненные явления, тогда как при аффективности во многих случаях вообще нельзя провести границы между парафункцией и нормальной функцией. Так, например, эстетические чувства, вызванные одними и теми же воздействиями, могут выявиться у одного человека в положительном направлении, а у другого — в отрицательном.

Точно также нет связи между отчетливостью чувств и отчетливостью интеллектуальных процессов. Напротив, неясные процессы (как, например, интеллектуальные «чувства») часто сопровождаются очень живыми аффектами.

Развитие интеллекта также не соответствует ни в каком направлении развитию аффективности. Аффективность уже вполне выражена у маленького ребенка; у него имеются уже все аффекты, встречающиеся у взрослого. (Одно лишь половое различие может принести новые аффекты. Само собой разумеется, что во время полового созревания половые ощущения обогащаются, но я сомневаюсь (так же, как и другие), чтобы при этом возникало нечто принципиально новое). В противоположность этому интеллект новорожденного не имеет никакого содержания, и в течение долгого времени логические процессы остаются у него сравнительно бедными. Тот, кто в интеллектуальном отношении остается на уровне развития ребенка, считается идиотом. Тот же, кто сохраняет аффективность ребенка, не менее богато одарен чувствами, нежели здоровый человек Разница заключается лишь в том, что у ребенка чувства живее, лабильнее и менее контролируются интеллектом.

У взрослого человека самые живые чувства — например, в эстетической области — могут сочетаться с глупостью и, наоборот, сверхнормальное развитие интеллекта может сочетаться с отсутствием таких аффектов. «Моральность», т е. аффективная окраска моральных понятий также совершенно независима от развития моральных понятий как таковых. Известная инстинктивная или эмоциональная моральность (как, например, любовь, способность к самопожертвованию) часто наблюдается даже у глубоких идиотов, в то время как соответствующие представления почти совершенно отсутствуют у них. Эти случаи можно противопоставить моральному идиотизму, они могут послужить убедительным аргументом для тех, кто удивляется существованию морального идиотизма, несмотря на то, что в других областях они признают независимость аффективности от интеллекта.

Независимость аффективности доходит до того, что аффекты и, главным образом, настроения могут возникать без интеллектуального «субстрата», исключительно из физических состояний. Болезни желудка могут вызвать угнетенное настроение духа; недостаточность сердечных клапанов — боязливость; туберкулез легких — эйфорию, подобному тому как она возникает при здоровом состоянии всех органов. К нервным ядам и прежде всего к алкоголю люди прибегают вследствие их воздействия на аффективность.

Точно также и настроение духа у здорового человека регулируется химическими, т. е. гормональными влияниями. По общепринятым представлениям приятное переживание обусловливает аффект радости не только чисто психическим путем, но и благодаря выделению соответствующих гормонов. Настроение или склонность к определенным аффектам находится в зависимости также и от химических соотношений в организме.

Таким образом мы уже теперь можем предположить, что колебания настроения при маниакально-депрессивном психозе могут возникать как изнутри (физическим, гормональным путем), так и вследствие внешних переживаний, т. е. психическим путем. Мы имеем здесь дело с функциональными кругами, как и при многих физиологических механизмах: психический процесс рождает чувство удовольствия; под влиянием удовольствия в психической области прокладывают себе путь представления, окрашенные удовольствием, и тормозятся представления, окрашенные неудовольствием; вследствие этого аффект удовольствия усиливается; в физической области — в известных пределах — происходит усиленное выделение гормонов удовольствия, которые с своей стороны тоже усиливают этот аффект. Первоначальный исходный пункт причины, вызывающей болезненное расстройство настроения, может лежать как в физической области (т. е повышенном продуцировании гормонов удовольствия или пониженном продуцировании гормонов неудовольствия), так и в каком-либо аффективном событии.

Известная самостоятельность аффективных побуждений сказывается также и в том, что они ассоциируются независимо от сопровождающих их интеллектуальных процессов; эта особенность их лежит в основе некоторых болезненных реакций. Мы наблюдаем даже у здорового человека, что однажды пережитый аффект снова возникает впоследствии с силу одной лишь ассоциации при аналогичных условиях или при возбуждении аналогичного аффекта.

Различные, но сопровождающиеся аналогичными аффектами события ассоциируются непосредственно, как если бы они были связаны интеллектуальными звеньями Аффект часто «штампуется» при первом своем появлении, т е. он сохраняет в течение всей жизни свой первоначальный оттенок. Часто аффективная установка в отношении к отцу, например, привносится из самого раннего детства и продолжает существовать при совершенно иных условиях; она может даже переноситься на старших друзей и на образ Господа Бога. И у взрослого человека новое событие часто окрашивается чувством, которое по своему характеру и силе относится к предшествовавшему событию, хотя новое событие само по себе должно было бы сопровождаться аналогичным, а не тождественным аффектом. Поэтому нередко бывает так, что человек обнаруживает очень сильную реакцию на событие, которое само по себе незначительно, так как аффекты, относящиеся к прежним переживаниям, продолжают оказывать свое действие, суммируясь нередко с новыми аффектами. В данном случае последнее переживание, вызывающее новый аффект, является той каплей, которая переполняет чашу. При патологических условиях аффективная травма (например, испуг) может привести к тому, что человек становится все чувствительнее к событиям, могущим вызвать страх, и что у него возникает в конце концов стойкая невротическая установка не только в виде тяжелых аффективных вспышек, но и в виде сумеречных состояний и т.д. Особенно опасны в этом отношении неотреагированные аффекты.

В последнее время типы, описывавшиеся выше чисто симптоматически, приведены Кречмером в связь с физической конституцией, и таким образом изучение их получило новую базу Дискуссия по этому вопросу, разумеется, далеко еще не закончена. По этому поводу можно сказать пока следующее: Кречмер нашел, что среди маниакально-депрессивных больных преобладает определенный физический тип, бросающийся в глаза своей склонностью к тучности («пикники»), среди шизофреников преобладают астенические, атлетические и диспластические формы. Эти типы он проследил в сфере психики у здоровых людей, назвав их шизотимными и циклотимными (синтонными) типами, у которых строение тела и психическая конституция в общих чертах также соответствуют друг другу. В противоположность осторожным выводам Кречмера другие авторы пытались разделить всех людей на два эти противоположные друг другу типа Некоторые стали даже утверждав, что Кречмер хотел подразделить все человечество на эти два типа. Но сам Кречмер этого не утверждал, и это было бы неверно. На мой взгляд, в психической области речь может идти о двух формах реакции как интеллектуальных, так и аффективных, которые встречаются у каждого человека, но бросаются в глаза лишь тогда, когда они развиты односторонне или выражены особенно сильно. Они не противоположны друг другу и в тоже время механизм их заложен в различных психических инстанциях. Один и тот же средний человек может обнаружить синтоническую или шизоидную реакцию, смотря по обстоятельствам При этих условиях мы должны найти причину того, почему эти формы реакции выделяются как отдельные понятия, а не рассматриваются просто как различные реакции одной и той же психики Первым поводом к этому служит то обстоятельство, что они представляют собой поддающиеся разграничению и сами по себе варьирующие психические особенности, количественные соотношения которых характеризуют нормальную конституцию и чрезмерное усиление которых создает определенные типы болезней. Затем очень важно, что характер и сила обеих этих особенностей являются наследственными комплексами в каком-то пока недостаточно изученном смысле, вследствие чего они представляют собой удобные отправные пункты для изысканий в области наследственности. Разумеется, у человека имеются не только два вида таких особенностей. Так, например, д-р Минковская (1923) предполагает, что существует также и эпилептоидия, т. е. определенный вид нормальной реакции, которая находится в таком же отношении к эпилепсии, как шизотимия к шизофрении. Шизотимия и синтония описывались до сих пор главным образом как аффективные качества. Но они связаны также с особенностями в течении мыслей, эти особенности всегда бросаются в глаза в виде странностей в случаях ясно выраженной шизоидии и наблюдаются в карикатурном виде у шизофреников. У выраженных шизоидов отмечается, например, более сильная склонность к абстракции, нежели у циклотимиков, и большая стойкость элементарных психических функций в сенсорной и моторной области. Таким образом, термины «шизотимический» и «циклотимический» слишком узки; это относится в большей мере к последнему термину, потому что у многих людей, которых Кречмер называет циклотимиками, вовсе не наблюдается длительных колебании настроения (а именно у здоровых людей, и нередко также у психопатов и душевнобольных этого типа). Многие психопаты бывают всю жизнь более и менее депрессивны (часто даже вполне равномерно); другие никогда не бывают депрессивны, но всегда находятся в состоянии легкого маниакального возбуждения.

Следовательно, термины «шизотимический» и «синтонический» resp. «циклотимический» характеризуют особенности как в области интеллектуальных процессов, так и в области аффектов; кроме того, «циклотимики», равно как и здоровые люди, называемые «синтониками», не должны быть подвержены аффективным колебаниям в смысле циклотимии, как ее понимали до настоящего времени.

Шизотимическая и синтоническая (циклотимическая) форма реакции могут быть выражены более или менее резко. У нормального среднего человека мы отнюдь не замечаем, чтобы он реагировал, в зависимости от обстоятельств, то шизотимически, то синтонически. Если одна из этих форм реакции выражена особенно сильно, но не носит еще патологического характера, то мы имеем дело с шизоидными и циклоидными типами, с шизоидней и циклоидией как личными особенностями. Когда мы хотим подчеркнуть, что психопатическое предрасположение выражено особенно сильно, мы говорим о шизопатиях и циклопатиях. Некоторые оригиналы относятся к шизопатам, циклотимики в старом смысле слова и люди с привычной маниакальной или депрессивной окраской характера относятся к циклопатам. Когда усиление этих реакций доходит до психотических проявлений, тогда наступает шизофрения и маниакально-депрессивный психоз. При современном состоянии наших знаний переходы от одной из этих искусственно отграниченных градаций к другой — весьма расплывчаты. Кроме того, мы не имеем представления, отличаются ли эти градации между собой качественно или же только количественно. Таким образом, мы имеем постепенный переход от незаметной шизотимической реакции среднего человека к более резко бросающейся в глаза шизоидии, которая остается еще, однако, в пределах здоровой психики, а затем дальнейший переход от шизопатии, которая считается уже анормальным состоянием, к шизофреническому психозу.

Возможно, что к шизоидному предрасположению должен присоединиться еще какой-то новый фактор — для того, чтобы наступила собственно шизофрения со свойственными ей анатомическими изменениями в мозгу, согласно нашим современным знаниям это предположение необязательно при наличии всевозможных расплывчатых переходов от одной градации к другой. Подобно тому, как выраженный пикник может отличаться склонностью к болезненному ожирению, резко выраженный шизоид может обнаруживать склонность к дегенерации мозга, которую мы рассматриваем как анатомический субстрат шизофрении. Достоверно лишь то, что при каких-либо органических нарушениях мозга и инфекциях (паралич, лихорадка) резко выраженные шизоиды легко обнаруживают симптомы, которые рассматриваются до настоящего времени как шизофренические, а резко выраженные синтоники обнаруживают маниакально-депрессивные симптомы. Вне ясно выраженного душевного заболевания очень часто встречаются также смешанные усиленные или карикатурные формы обеих видов реакции Выраженный шизоид может быть в то же время выраженным синтоником. Оба типа не имеют ни положительной, ни отрицательной корреляции, не являются, следовательно, противоположностями и не исключают друг друга; они существуют совершенно независимо наряду друг с другом и самых различных комбинациях, подобно тому, как длина волос не зависит от их цвета, или подобно тому, как математические способности не зависят от охриплости голоса. Унаследованная от матери равномерная эйфорическая синтония выразилась у Гете в циклотимических колебаниях. Унаследованная от отца шизопатия сказалась в его способности замыкаться в себе, в склонности попросту игнорировать неприятные переживания; и обе эти особенности, вместе взятые, в соединении с необыкновенно развитым интеллектом создали из него поэта, который рассматривал весь мир в новом свете, усматривал новые соотношения в нем, отражал и постигал его со всей теплотой своей личности.

Миф о противоположности обоих типов поддерживается в силу того, что в физической области астеническая конституция, обнаруживающая сродство к шизофрении, и пикническая конституция, обнаруживающая сродство к циклофрении, являются как бы противоположностями, исключающими друг друга. Однако, мы приходим уже к тому выводу, что необходимо различать оба типа также и в случаях смешанной физической конституции, несмотря на то, что человек не может быть одновременно толстым и тонким в противоположность одновременному наличию черт шизоидии и синтонии или шизофрении и маниакально-депрессивного психоза.

Синтоническая реакция заключается в том, что переживание постигается аффективно (а также интеллектуально) с одной только стороны, и в большинстве случаев с той именно стороны, которая является обычной в человеческих отношениях, — в том, что вся наша личность, как нечто цельное, обнаруживает при этом голотимную реакцию. Синтоническая реакция — это либо целиком радость, либо целиком грусть. Ее аффекты однородны — объективно и субъективно. Шизоиду, наоборот, очень трудно цельно воспринять какое-нибудь переживание. Он видит в последовательной смене и сосуществовании одних и тех же вещей, одного и того же переживания различные стороны, принимающие в легких случаях дисгармоническую, одностороннюю форму, а в тяжелых случаях — карикатурную форму. Этому соответствует и аффективная окраска, которая отличается своей неоднородностью. Несколько аффектов могут одновременно или последовательно окрашивать одно и, то же представление; при этом аффект бывает неясным, причудливым; неоднородный характер его приводит к тому, что различные стремления вступают в борьбу друг с другом: в силу этого дело доходит до вытеснения и выключения активных функциональных комплексов; исходя из бессознательного, они вызывают невротические и шизофренические симптомы.

В виду всего этого мы имеем много оснований предполагать, что неврозы основаны на тех же самых психических особенностях, что и шизофрения, но только при них отсутствуют анатомические изменения мозга, встречающиеся при шизофрении. Разграничение двух этих болезненных форм было всегда очень трудным в тех случаях, когда психотическое изменение психизмов не обеспечивало диагноза, а с начала этого столетия мы знаем, что доступные нашему пониманию психопатологические механизмы одинаковы при обеих болезненных формах. За это говорит также и наследственность. Таким образом, там, где мы имеем дело с отщеплением, вытеснением и передвиганием аффектов (а не просто с иррадиациями), мы говорим о шизопатии, и нет ни одного невроза, который в сущности не базировался бы на этих механизмах. При истерии мы видим шизоидную аффективность со склонностью к выключениям, но в то же время аффективность лабильную, дающую маниакальные вспышки настроения с тенденцией к переоценке собственной личности. Излишне, конечно, говорить о том, что картина болезни или «синдром», который мы называем истерией, вполне соответствует нашему предположению. Само собой разумеется, что более депрессивные, менее энергичные натуры с шизоидней создают себе конфликты несколько иного характера: но суть заключается в том, что в случае краха они выпячивают не себя и не свою болезнь, а просто нагромождают гораздо более однообразные и в силу этого более однородные от случая к случаю синдромы. Они являются неврастениками. Больные, страдающие неврозом навязчивости, это — чрезмерно совестливые люди, которые переходят к действию лишь после долгого размышления и которые, собственно говоря, не хотят даже активно действовать. Их аффективность также имеет депрессивную окраску, но с другим оттенком, нежели при неврастении. Этот оттенок до настоящего времени не может быть формулирован достаточно удовлетворительно.

Мы сравнили присоединяющийся при шизофрении мозговой процессе с его последствиями — с болезненным ожирением. Мы хотели бы еще раз напомнить об этом, несмотря на существенное отличие в случае резко выраженной картины болезни, в виду того, что мы должны констатировать большую переходную зону между здоровьем, шизопатией или неврозом, с одной стороны, и шизофренией, с другой стороны. Это отличие так же велико, как между хорошей упитанностью и ожирением. В остальном частая «дисплазия» у шизофреников и столь же частое заболевание шизофренического характера у диспластиков должно быть, по-видимому, истолковано в том смысле, что шизофренический мозговой процесс особенно легко возникает в ослабленном мозгу. Можно было бы также предположить, что у шизоидных людей к благоприобретенным заболеваниям мозга как, например, прогрессивный паралич, присоединяется еще шизофренический процесс («кататонический паралич»).

Когда один из обоих компонентов усиливается вплоть до психоза, а второй компонент тоже сильно развит, мы имеем смешанные формы маниакально-депрессивного психоза с шизофреническими симптомами и более часто встречающиеся случаи шизофрении с маниакально-депрессивными периодами. Такие смешанные формы безусловно встречаются часто, но возникает вопрос, действительно ли вся эта симптоматическая картина является смешанной формой и не может ли шизофренический процесс сам по себе вызвать такие маниакальные и меланхолические расстройства настроения. Точно также в каждом отдельном случае мания и меланхолия, с одной стороны, и шизофренический синдром, с другой стороны, имеют совершенно особые и совершенно независимые друг от друга прогнозы. Я могу подтвердить, что у пикнических шизофреников сохраняется лучший контакт с окружающей средой, нежели у других шизофреников.

Все вышесказанное об обоих типах реакций сводится исключительно к тому, чтобы резюмировать наши современные знания по этому вопросу Но в виду того, что это резюме оказывается слишком простым для столь сложных вопросов, я сам еще не уверен в нем, несмотря на то, что при всем старании я ни в чем не находил противоречия своим взглядам, а только новые факты, которые в своей совокупности подтверждали правильность моей концепции.

Так как аффективность допускает несравненно большие индивидуальные колебания, нежели интеллектуальные функции, то и противодействие неприятным чувствам весьма различно — в зависимости от личности и от обстоятельств. По всей вероятности, мы придем к созданию целого ряда типов, соответствующих в более утонченной форме тому, что старые авторы называли темпераментами. Теперь же я хочу изложить свое понимание этого вопроса.

Многие люди, которые должны быть отнесены приблизительно к классическим сангвиникам, реагируют на эмоциональные впечатления быстро и интенсивно, аффект быстро исчезает. Как только буря улеглась, эти люди становятся такими же, как прежде. Создается такое впечатление, как будто они отреагировали аффект с помощью внешней реакции, с помощью радости, плача, брани или драки.

Но если аффект по какой-либо причине подавляется вопреки естественному предрасположению, то он приводит (при условиях, которые в настоящее время не поддаются еще определению) к передвиганиям и конверсиям в смысле патологической реакции Фрейда. Запоздалое отреагирование может затем при известных условиях исцелить болезненный симптом, состоящий из конвертированного аффекта.

Люди с другой установкой или те же самые люди, если им приходится испытывать неудовольствие иного порядка (а именно — при уязвлении чувства собственного достоинства), с самого начала не относят этот неприятный аффект ко всей своей личности в целом. Они отщепляют его вместе с большим комплексом своего Я от всей личности. Думая о таких вещах, которые не имеют ничего общего с этим аффектом и с вызвавшими его интеллектуальными процессами, они могут быть совершенно нормальны. Аффект для них не существует, но и соответствующие процессы познания тоже ими не ассоциируются. Целый любовный роман, закончившийся неудачей, со всеми ассоциациями комплекса Я, связанными с ним, может быть как бы выключен из данной личности Однако, он может проявляться в бессознательных действиях, которые обнаруживают еще связь с переживанием этих любовных отношений. Так, например, одна пациентка, возлюбленный которой застрелился, забыла это переживание, но во время какого-то индифферентного разговора она стала бессознательно давить на своем виске лепестки розы, производя при этом небольшой треск. Можно было бы доказать, что это действие явилось следствием воспоминания.

Но когда заходит речь об этой любовной истории или о чем-либо ассоциативно с нею связанном, аффект немедленно возобновляется, а вместе с ним и воспоминание обо всем пережитом.

Само собой разумеется, что подобные типы, если они достаточно выражены, предрасположены к истерическим сумеречным состояниям — вследствие того, что отщепленная аффективная личность часто располагает слишком немногими ассоциациями, соответствующими действительности, и перерабатывает действительные переживания в смысле аффективного комплекса идей.

У другого типа людей аффекты развиваются медленно. Необходим большой промежуток времени для того, чтобы они достигли большой высоты, но зато эти аффекты существуют в течение долгого времени. При этом дело доходит лишь изредка до живых эмоциональных проявлений; аффект „заглушается». Такие люди ограждают себя от влияния неприятных аффектов тем, что они не думают о соответствующем переживании. Разумеется, это достигается лишь таким путем, что человек избегает по возможности ассоциативного присоединения этого неприятного события. В данном случае он так направляет свое мышление и свои действия, чтобы ничто по возможности не напоминало ему это неприятное событие и чтобы невольное воспоминание о нем, которое, несмотря на все это, возникает, оставалось лишь мимолетным и непродуманным и не имело таким образом возможности оживить аффект, обладающий меньшей подвижностью. Таким образом, аффект подавляется, но все же может быть ассоциирован. Неприятные события тоже доступны для воспоминания в любое время. Мы избегаем только вспоминать о них, но мы можем сделать это в любое время. Тяжесть в груди, ослабевающая с течением времени, интеллектуальное чувство, говорящее о том, что мы должны избегать известных ассоциаций (подобно тому, как мы избегаем известных движений при болезненных ощущениях в теле), всегда свидетельствуют о продолжающемся существовании подавленного аффекта. Если он снова становится актуальным в силу воспоминания, то он овладевает снова всей личностью, как в тот момент, когда он был свежим.

У этого типа возможно еще полное временное отщепление. Неприятное событие, которое не могло быть переработано и не могло быть также подавлено в силу того, что наше мышление было поглощено другой необходимой работой, мгновенно отщепляется и совершенно забывается. В то время, когда мы продолжаем нашу другую работу, в нашей сознательной психике нет ни представления о событии, ни вызванного им чувства. Они выплывают снова лишь впоследствии и проделывают затем свой путь к переработке и подавлению.

Когда удается отщепление аффекта, но не удается подавление его, так что он исчезает только из нашей сознательной жизни (а не из психической жизни вообще), тогда он часто «конвертируется». При соответствующих ассоциациях вместо аффекта возникает какой-нибудь физический симптом — боль, судорога или галлюцинация. Так, например, пациентка, описанная Риклином (Psychiatrisch-neurologicshe Wochenschrift, 1904/05), ощущала боль в одном ухе, когда она одевала определенное пальто. В этом пальто она родила зимой в лесу внебрачного ребенка и испытала при этом сильную боль в ухе. Эта связь существовала для нее совершенно бессознательно. Пальто не напоминало ей ни о родах, ни о существовавшем тогда аффекте.

При шизофрении аффективные события превращаются в галлюцинации, бредовые идеи, стереотипии, все это облекается в большинстве случаев в скрытую символическую форму, в то время как первоначальный аффект, как таковой, уже не существует или становится рудиментарным.

Очевидно, есть много механизмов, дающих возможность избавиться от неприятных аффектов. Знание их значительно облегчает нам понимание симптоматологии больной и здоровой психики и дает нам вместе с тем важные опорные пункты для терапевтического вмешательства.

Среди эмоционально окрашенных переживаний, которые дают повод к таким явлениям, сексуальные переживания играют очень важную роль, хотя и не в такой исключительной степени, как это вытекает из теории Фрейда. Тот факт, что эти симптомы встречаются у женщин чаще, нежели у мужчин, имеет свои важные причины (независимо от того, что мнение о более резко выраженной сексуальности у женщин является преувеличенным), обычно вся «карьера» средней женщины связана с сексуальностью; в борьбе за существование она пользуется сексуальностью как средством. Для нее замужество является тем же или эквивалентом того же, чем для мужчины является движение но службе, его честолюбие во всех отношениях, счастливо завершенная борьба за существование, равно как и за наслаждение в жизни, и лишь к этому у него присоединяется еще сексуальность и радость отцовства. Женщина, которая не выходит замуж или живет внебрачной половой жизнью, вынуждена считаться с целым рядом важных последствий, имеющих очень интенсивную аффективную окраску. Для среднего мужчины то и другое абсолютно или относительно безразличны. При этом надо упомянуть еще о тех глупых ограничениях нашей культуры, в силу которых для благовоспитанной женщины становится невозможным даже внутреннее изживание в этой области и которые всегда требуют подавления самого сексуального аффекта, а не одних только проявлений его. Нужно ли удивляться тому, что при таких условиях мы наблюдаем у больных женщин на каждом шагу конвертированные подавленные и подвергшиеся передвиганию сексуальные чувства, а эти чувства составляют в общем, по крайней мере, половину нашего естественного бытия; я говорю — по крайней мере половину, потому что аналогичное влечение к пище, отступает, по видимому, перед сексуальным влечением на задний план, и не только у культурного человека, который при некоторых условиях вовсе не должен бороться за кусок хлеба или делает это лишь косвенным пут¨м.

Одним из самых важных проявлений аффективности является внимание. Мы внимательны к таким процессам или вещам, которые нас „интересуют». (Странский справедливо считает, что внимание = интересу, а этот последний соответствует чувству, составляя часть аффективности). Далее мы можем заставить себя направить внимание на что-либо другое, но мы всегда должны иметь для этого аффективное основание. В данном случае речь идет о косвенном удовлетворении интереса, например, когда мы читаем скучную книгу, потому что это необходимо для интересующей нас работы, или когда мы производим психологические опыты, результаты которых могут удовлетворить нашу жажду знания; произвольное внимание может иметь место также и в тех случаях, когда человек предпринимает что-либо для предотвращения неприятного или достижения приятного, как, например, при скучной работе, которую человек выполняет ради насущного хлеба или денег; или же в тех случаях, когда человек стремится избавиться от наказания, как, например, при принудительных работах.

Таким образом, в основе пассивного внимания лежит какой-либо личный и актуальный интерес, в основе же активного внимания лежит косвенный интерес, окрашенный таким же самым аффектом, как при боязни и надежде. Само собой разумеется, что нашим вниманием могут руководить также и все не перечисленные здесь аффекты; здесь приведены только те аффекты, которые встречаются чаще всего в повседневной жизни. Все то, что возбуждает какой-либо аффект — страх, боязнь, радость, любовь — привлекает к себе также и наше внимание. Поэтому же целые тома педагогической мудрости могут быть сведены к простой формуле: внимание ребенка может быть лишь тогда направлено на какой-либо предмет и этот предмет может быть действительно усвоен лишь тогда, когда учителю удастся привести его в связь с представлениями, имеющими положительную аффективную окраску.

Как бы мы ни наблюдали и ни расчленяли процесс внимания, мы не находим в нем ничего иного, кроме как прокладывания путей для всех ощущений, ассоциаций и движений, соответствующих объекту интереса, и торможения всех других ассоциаций, т. е. мы находим то же самое, что мы издавна считаем действием аффектов. Когда я обращаю свое внимание на проблему внимания, то все ассоциации, относящиеся к этому вопросу, облегчаются; в зависимости от части проблемы, т. е. от частичного интереса, направленного мною на известный отдел всей задачи, в данный определенный момент облегчается лишь вполне определенная часть ассоциаций, соответствующая этому частичному интересу. Прежде мо¨ внимание было направлено на те аффекты, которые возбуждают внимание; теперь оно направлено на ассоциативные изменения, которые обусловлены вниманием. Для всех этих ассоциаций облегчается путь, возникновение же других ассоциаций тормозится. Если бы течение моих ассоциаций не управлялось интересом и не обусловливалось данной целью, я мог бы с таким же успехом перейти от идеи об ассоциациях к работам Юнга и Риклина, затем к произведениям Ашаффенбурга в Кельне, а от них — к мысли о Кельнском соборе и т. д. Однако, эти ассоциации никогда не появились бы у меня в то время, когда я пишу данную работу, если бы мне не нужен был пример таких ассоциаций, которые в этих условиях обычно тормозятся. Я впервые привел здесь такой ряд ассоциаций, поскольку я был занят проблемой внимания и течения ассоциаций; при свободном ассоциировании такой род ассоциаций мог бы возникнуть очень легко (равно как и при „вихре идей»). Таким образом, мы приближаемся к тому, что Польган много лет тому назад назвал несколько претенциозным термином «loi de la fiahte». Он хотел сказать этим, что обычные законы ассоциаций недостаточны для того, чтобы объяснить мышление, если не принять при этом во внимание цели мышления, как определенного фактора.

Для нас достаточно знать следующее, внимание, как и все наши действия, всегда управляется аффектом или точнее говоря: внимание представляет собой одну из сторон или частный случай аффективности; влияние эффективности сказывается только в том, что нам уже известно: она способствует возникновению одних ассоциаций и тормозит другие ассоциации.

Возникновение ассоциаций облегчается, конечно, не только благодаря интрацентральным и центрипетальным связям, но и благодаря множеству центрифугальных связей. Не следует, разумеется, упускать из внимания готовности органов наших чувств, например, установки глаза, равно как и готовности мышц нашего тела к действию в направлении, соответствующем аффекту. Когда кошка направляет свое внимание на мышь, она всегда готова к тому, чтобы схватить свою жертву, и это выражается в ее позе и в относительном напряжении ее мышц. Если мы говорим, что страх делает нас готовыми к самообороне или к бегству, то мы могли бы выразить это и таким образом, что мы внимательны к объекту нашего страха и к связанной со страхом реакции. Аналогичным же образом теория об образовании меланхолических бредовых идей может быть описана с помощью терминологии аффектов, равно как и в виде явлений, связанных с нашим вниманием. Мы говорим, что при длительном депрессивном аффекте могут ассоциироваться лишь депрессивные идеи и что другие ассоциации тормозятся. С тем же правом это положение вещей может быть выражено иначе, а именно: что внимание направлено только на печальные мысли, так что противоположные мысли не доходят до сознания и не могут оказать своего действия. Это — тот же процесс, какой мы наблюдаем, когда исследователь создал какую-нибудь ошибочную теорию и находит затем в продолжение всей своей жизни одни лишь доказательства этой теории, игнорируя все противоречащее ей. Его внимание в данном случае направлено лишь на определенные явления или, иначе говоря, он проявляет интерес только к наблюдению данных явлений.

Таким образом, мы видим, что вместе с формой аффективности меняется также и форма внимания. При органических психозах аффекты отличаются крайней неустойчивостью; в таком же смысле видоизменяется и внимание. Маниакальный больной окрашивает все происходящее с ним в эмоциональный тон, имеющий всегда преимущественно положительную окраску. Поэтому он проявляет интерес ко всему как существенному, так и второстепенному. Эта «нивеллировка представлений» неизбежно обусловливает рассеянное, подверженное внешним случайностям внимание. Дальнейшим следствием этого является отвлекаемость внимания и вихрь идей. При раннем слабоумии аффекты подавлены в большей или меньшей степени; интерес часто совершенно отсутствует, и вследствие этого отсутствует также и активное внимание. Ход мыслей лишен всякого направления; мысли присоединяются к какому-нибудь определенному представлению без всякого выбора и в странном сочетании.

Этих беглых указаний будет достаточно, чтобы иллюстрировать значение нашей концепции для психопатологии. То, что мы говорим здесь, известно еще не всем врачам.

В настоящее время более популярной, нежели ассоциативная интерпретация внимания, является динамическая, которая усматривает сущность внимания в концентрации мозговых и духовных сил или же в большем напряжении их. Само собой разумеется, что облегченное воспроизведение материала, соответствующего какому-нибудь аффекту, и торможение несоответствующего ему материала — может быть более или менее интенсивным. Хорошая концентрация внимания заключает в себе также и энергичную выключающую силу, а эта последняя идентична с силой аффекта, выявляющегося в виде внимания. Но внимание, как таковое, заключается только в функции выключения, которая может быть сильнее и слабее, и вследствие этого может быть более или менее интенсивной, может касаться большего или меньшего количества ассоциаций. Как на доказательство того, что внимание представляет собой ничто иное как форму психической энергии, указывают иногда на ощущения, сопровождающие напряжение, и на чувства усталости; последние, однако, пока не могут быть использованы для психологического анализа, так как мы не знаем источников их возникновения. Возможно, что даже при чисто умственном напряжении внимания — напряжение отдельных мышечных групп, имеющее место во всех без исключения случаях, играет известную роль (глазные и лобные мышцы). С другой стороны, мы знаем, что физическое чувство усталости легко может быть выключено с помощью аффектов и других влияний («ivresse motnce» по Фере). Следовательно, мы теоретически не можем в настоящее время трактовать усталость, в остальном же мы должны констатировать, что, несмотря на исследования Фехнера, мы не имеем никаких отправных точек для измерения силы психических процессов. То, что доступно нашему анализу в этих процессах, может быть просто объяснено с точки зрения ассоциаций, т. е. как вовлечение или выключение известных образов воспоминания или идей. Только эффективность и ее проявления кажутся нам интенсивными или количественными величинами. Мы оцениваем их силу, но не можем еще измерить ее и не знаем даже, на чем она основана. Таким образом, мы не имеем еще возможности обосновать динамические теории и имеем столь же мало оснований придерживаться их. Незрелость этой динамической трактовки выступает с очевидностью в теориях, которые пытаются выяснить различие между представлением и ощущением resp. восприятием. Многие молчаливо соглашаются или во всеуслышание заявляют о том, что ощущение имеет большую интенсивность, хотя у них нет ни малейшего доказательства этого положения. Если быть последовательным, то следует признать, что и галлюцинации отличаются от представлений своей большей интенсивностью.

Когда мы будем лучше знать физиологическую базу нашей душевной жизни, тогда, конечно, и динамический фактор станет предметом наших дискуссий.

По мнению многих, чувства являются нашим самым первоначальным, самым личным достоянием; они (а не интеллектуальные представления) являются тем именно фактором, который объединяет наше Я. (Разумеется, это нечто совершенно иное, в корне отличное от вышеизложенного нами положения, что наш характер и наше поведение определяются почти исключительно эффективностью). Совершенно верно, что они составляют наше самое первоначальное достояние, что способ реакции каждого индивида заключает в себе нечто специфическое, не присущее другим людям и сохраняющееся в принципе в течение всей жизни. Но наше Я, наша субъективно сознательная личность сохраняет свою непрерывность исключительно благодаря мнемическим функциям. Только энграфическое сохранение всего того, что мы переживаем (как интеллектуальных процессов, так и аффективных), говорит нам самим о том, что мы всегда остаемся одними и теми же. Сама по себе непрерывность стремлений была бы совсем незаметна, если бы она мнемически не регистрировалась самой личностью или наблюдателем извне. Основным стержнем нашего Я считали органические ощущения, связанные с жизненными чувствами, а вместе с тем и с нашими настроениями и с аффективностью вообще. Естественно, они должны содержаться где-то в нашем Я, и их непрерывность не может остаться без влияния на непрерывность нашей психики. Однако, значение их, конечно, переоценивалось многими авторами (в том числе и мною).

Чистый интеллект, т. е способность комбинировать образы воспоминаний наших переживаний так, чтобы они соответствовали действительным переживаниям, должен быть выражен уже при рождении, так как выработка картины мира основана на тех же ассоциациях по аналогии, что и логика: однако, интеллектуальные функции возможны только тогда, когда в наличности имеются образы воспоминаний о пережитых соотношениях между событиями.

Аффективность не нуждается ни в каком содержании, ни в каком материале извне, опыт дает в переживаниях только повод к продуцированию аффекта. Таким образом, обе функции, взятые абстрактно, развиты в готовом виде при рождении; интеллект же должен накопить для своего проявления опыт, представления, тогда как эффективность не нуждается ни в каком материале извне и может проявляться сразу во всей своей сложности и утонченности (исключая, может быть, некоторые стремления, связанные с сексуальностью). То, что мы называем в обыденной жизни рафинированной аффективностью, обусловленной сильным развитием характера, образованием и т. д., представляет собой эмоциональную окраску высоко развитого мира идей.

Так, например, мы видим у детей сложнейшие эмоциональные реакции в то время, когда содержание интеллекта еще до смешного незначительно. Аффективность обусловливает течение ассоциации в определенном направлении, тогда как опыт не может оказать влияния на это направление. Так возникает часто озадачивающее нас инстинктивное понимание сложных ситуаций и ещ¨ более поражающая нас правильная реакция на них. Когда мой пятимесячный мальчик стал впервые самостоятельно на ноги, он отчетливо проявил свою гордость этим, глядел вокруг себя, как петушок, так что мы — родители — не могли удержаться от смеха. Однако, нам за это хорошо досталось, когда малютка разразился страшным криком, который носил характер обиды. Он не мог перенести смеха над своим новым искусством. Кто не был при этом и сам не наблюдал характера реакции мальчика до этого и после этого момента, тот будет склонен в начале полагать (как и я сам), что дело заключалось в совершенно ином и что это я приписываю реакции мальчика гордость и обиду за насмешку. Я думаю, однако, что я в этом отношении скептичен, насколько это только возможно. Ежедневные наблюдения мальчика до того времени, когда он сам мог высказаться относительно своих чувств, не могли дать все-таки никакого другого толкования.

Некоторые другие примеры будут еще лучше иллюстрировать это положение вещей. На одиннадцатом месяце он однажды, сидя на полу, потребовал, чтобы я поставил его на ноги. Я отказал ему в этом, мотивируя тем, что он замочил пол. Тогда он с видом превосходства и решимости медленно поднялся с пола и победоносно посмотрел на меня, как бы говоря: если ты не хочешь мне помочь, то я могу сам себе помочь.

В возрасте немногим больше года он однажды оказался непослушным; тогда я ему сказал: «Теперь ты должен слушать папу, потому что ты еще малыш». Тогда мальчишка, едва умевший сказать полдюжины слов, откинул голову назад и, покачиваясь туловищем спереди назад, как бы аффектированно кланяясь мне, повторил несколько раз с презрительно-иронической гримасой: «Папа, папа, папа.» Тон его был при этом настолько почтительно-насмешлив, что вряд ли актер мог бы сделать это лучше, если бы он хотел осмеять меня за хвастовство. Или он скажет какую-нибудь глупость, например, что его мать злая; как только он заметит свою ошибку, он сводит ее сейчас к абсурду, называя злыми всех окружающих, в том числе и себя, самого. В возрасте 31 месяца он однажды в¨л себя плохо; я сказал ему, что он должен пойти в предназначенную для таких случаев изолированную комнату, ни минуты не задумываясь, он ответил мне: «Мицци тоже там?» В этом случае кажущаяся дипломатичность, с которой он сумел воспротивиться наказанию, прямо-таки изумительна. Однако, было бы совершенно неправильно искать за этим рассуждение, т. е. интеллектуальный процесс. Ситуация вызвала проявление скрытого упрямства, которое не имело цели обидеть меня. Этот аффект сам по себе вызвал «инстинктивно» соответствующую ему реакцию, т. е. правильные ассоциации.

Еще более сложна реакция в следующем случае, точное наблюдение которого гарантировано отцом. Малышу было приблизительно 2 года, когда у него появилась сестричка. Роженица, приподнявшись во время сильного кашля, сдвинула простыню. Зная наблюдательность малыша, она, не говоря ни слова о случившемся, сделала знак мужу. Пока последний приводил в порядок постель, мальчик отвернулся от кровати и оставался в таком положении, наподобие кельнера, который находится в ресторане среди гостей, не имеет дела, но не может и уйти, ожидая заказов или наблюдая за посетителями. Как только все было приведено в порядок, на лице мальчика исчезли признаки смущения. Он сделал вид, что ничего не заметил. На следующий день мать упрекнула ребенка в том, что он замочил свое платье. «Мама тоже, мама тоже, мама тоже кашляла, мама тоже кашляла» — ответил ребенок. В течение ближайших минут ребенок еще несколько раз повторил последнюю фразу. Ясно, что малыш сразу же понял своим чувством (конечно, не сознательным интеллектом), что в этой ситуации нужно кое-что скрыть, кое-чего не заметить. Соответственно этому ребенок реагировал так, как это сделал бы интеллигентный, сознательно рассуждающий взрослый человек. Но он понял также, что с матерью произошло нечто аналогичное тому, что происходит и с ним, когда ему перекладывают сухие пеленки. Получив упрек, ребенок не мог удержаться от вульгарного оправдания, что мама тоже сделала нечто подобное. Он не смел, однако, прямо сказать об этой щекотливой вещи и инстинктивно воспользовался передвиганием: вместо извиняющего его события — беспорядка в постели — он назвал причину последнего — кашель. С интеллектуальной точки зрения это было не особенно удачно. Он выдавал свою тайну; а если бы его не поняли, то все его оправдание оказалось бы несостоятельным. Однако, как раз этот пробел доказывает, какую небольшую роль играло здесь то, что мы называем интеллектом.

Этот пример лучше всего показывает, какое основание имеет практика языка, когда мы говорим об «эмоциональном познании», когда мы говорим, что можно что-либо почувствовать, но не понять. В этих случаях эффективность является тем именно фактором, который руководит ассоциациями. В действительности речь здесь идет не о познании, а просто об инстинктивной реакции, находящей правильный путь. Совершенно очевидна отчасти внешняя, а в известной мере и внутренняя аналогия с диагнозами, которые ставятся не на основе знания, а на основе чувства, хотя в последнем случае бессознательное наблюдение и умозаключение составляет сущность этого процесса, в то время как аффективность отступает на задний план. Не следует смешивать интуитивное реагирование с инстинктивным, хотя нередко они находятся в неразрывной связи. Последнему направление дается, как эго видно из самого выражения, врожденным инстинктом, интуитивному же реагированию направление дается бессознательным процессом познания.

Как доминирующее положение, занимаемое эффективностью, так и большая ее независимость от интеллектуальных процессов сказывается особенно в патологии. Там она проявляется прямо-таки как элементарное свойство психики, преобладает во всей картине болезни и преобразует интеллект по своему усмотрению.

При таких заболеваниях, как мания и меланхолия, легко найти зависимость существенных расстройств от эффективности. При шизофрении, при которой аффективная жизнь запустевает, отсутствует стремление к преодолению препятствий даже в том случае, когда интеллект мало поражен. Точно также лица с отклонениями от психической нормы, но не душевнобольные (психопаты) представляют собой в огромном большинстве случаев собственно говоря тимопатов.

При самых тяжелых мозговых заболеваниях чувства не исчезают; наоборот, они оказывают еще большее влияние, чем у здоровых, на нарушенные интеллектуальные процессы. В большинстве учебников психиатрии мы находим как раз обратное. По Крепелину, например, при старческом слабоумии запустевает также и эмоциональная жизнь. Больной становится тупым, безучастным… Потеря близких родственников и т. п. удары судьбы проходят без соответствующей значительной реакции. Семья, призвание, любимое занятие становятся безразличными для больного.

Такое понимание неправильно, хотя наблюдения, на которых оно основано, верно. Речь идет в данном случае о вторичном нарушении эффективности. Аффективность, как таковая, сохраняется. Как только больному, страдающему органическим поражением мозга, удается вернуть достаточно ясные понятия об этих вещах, мы видим также появление эмоциональной окраски, качественно вполне соответствующей нормальной реакции. Как только больному удается, хотя бы лишь до некоторой степени, представить себе свою профессию или свою семью в их различных соотношениях, мы видим неизменно появляющуюся эмоциональную реакцию, в виде ли печали, сопровождающейся стонами и плачем по поводу ухудшившегося положения семьи, в виде ли выступающих на первый план гордости и довольства по поводу бывших некогда успехов и благосостояния семьи. Так же обстоит дело и с моральной испорченностью у больных, страдающих старческим слабоумием, и у паралитиков. Она коренится не в аномалии чувств. Правда, такие больные совершают различные преступления против нравственности, собственности, но нарушение коренится в интеллектуальной области и поскольку в этом участвуют чувства — следует отметить как раз более сильное влияние их на течение мыслей, э не отсутствие эмоциональной окраски. Перед нами больной, страдающий старческим слабоумием, который растлевал детей. Обычно он говорит о своих преступлениях равнодушно; кажется, будто его «нравственные чувства притупились». Фактически же у него отсутствует представление о преступном, заключающемся в его действиях. Естественно, что представление о половых сношениях с ребенком не так легко выпадет у него, но в самом этом представлении не имеется никакого основания для отрицательной эмоциональной окраски. Когда восточный человек женится на незрелой еще девочке и имеет с ней сношения, то у него нет никаких угрызений совести, и они были бы для него совершенно непонятны. В этих вопросах играет роль соотношение поступка со всеми нашими общественными и сексуальными представлениями и установлениями. Только более или менее сознательное вовлечение этих многочисленных ассоциаций может дать отрицательную эмоциональную окраску, отвращение к проступку, вызвать угрызения совести. При этом надо иметь в виду, что сексуальные чувства, как таковые, могут быть возбуждены ребенком так же сильно, как и зрелой в половом отношении женщиной. Тот факт, что при органических психозах различие между девочкой и женщиной замечается не всегда, тоже является результатом нарушения ассоциаций — понятий в более широком смысле, — в силу которого больной обращает внимание на одну сторону личности, в данном случае на пол, а не на детский возраст).

Однако, если больному, якобы равнодушному к совершенному преступлению, удается разъяснить действительный смысл его проступка и его значение для общества или для, пострадавшего ребенка, то у него возникает тотчас же нормальная эмоциональная окраска, отвращение и угрызения совести, какие могли бы появиться у преступника, когда он был здоров. Конечно, такой эксперимент можно проделать не во всех случаях, но в большинстве случаев можно было получить у таких больных реакцию на более простые этические представления. Для этого необходимо только возбудить соответствующие представления с их необходимыми компонентами. Так, например, совершенно якобы отсутствующую любовь к своим родным можно часто с успехом продемонстрировать перед большой аудиторией.

Патологическим является в чувствах скорее то, что при органических психозах они овладевают мышлением у больных гораздо сильнее, чем у здоровых. При недостаточности ассоциативной функции их тормозящее или способствующее влияние сказывается в гораздо большей степени. Другими словами, больной, страдающий старческим слабоумием, или паралитик может думать обыкновенно только о том, что в данный момент соответствует его аффекту или влечению. Когда возбуждена его сексуальность, он видит в маленькой девочке существо женского пола, могущее удовлетворить его похоть. Противоположные ассоциации часто совершенно отсутствуют, или дело ограничивается тем, что больной прибегает к нелепым мерам предосторожности. Когда паралитик, находясь в отделении, в присутствии нескольких десятков зрителей ходит вокруг да около какого-нибудь предмета, кажущегося ему желанным, и прячет его внезапно под свое платье, то он в этот момент думает не о зрителях; еще меньше думает он о нравственной недопустимости кражи. Ему хочется иметь этот предмет, и он берет его. При других обстоятельствах кража может быть ему, однако, противна, а именно тогда, когда он может представить себе преступление, как таковое. Паралитик, описанный Крепелином, выпрыгнувший из окна, чтобы поймать выпавший кусок сигары, думает только о том, чтобы получить обратно драгоценный предмет, а не об опасности падения, о высоте окна и т. д. То же самое наблюдается при простых экспериментальных ассоциациях: у этих больных аффекты руководят ассоциациями в гораздо большей мере, нежели у здоровых.

Следующим болезненным проявлением аффективности у органиков является ее неустойчивость, лабильность. Обычно говорят о «поверхностности чувств». Они могут меняться от одного момента к другому, если только удается внушить больному различные представления. Часто удается заставить паралитика в течение одной минуты смеяться, плакать и снова смеяться. Вследствие этого такие больные становятся похожими на детей. У стариков говорят прямо-таки о втором детстве.

Итак, аффективность, как таковая, сохраняется при органических психозах. Эмоциональные реакции адекватны интеллектуальным; в противоположность обычным они легко вызываются и не отличаются устойчивостью, они лабильны. Притупление чувств является вторичным и происходит вследствие того, что понятия не могут быть продуманы полностью, так что им в норме не может соответствовать ни одна реакция. Напротив того, аффективность руководит ассоциациями в гораздо большей мере, чем у здоровых.

О случайных аффективных расстройствах, связанных с опухолями мозга и другими органическими поражениями, мы здесь не будем говорить. Если психические процессы протекают в общем с трудом, то аффекты не составляют исключения, и пациент оказывается торпидным или даже ступорозным. Также мало нас интересует органическая склонность к маниакальным расстройствам настроения.

Аналогично обстоит дело и при алкоголизме, к которому мы теперь переходим. В общем и целом неверно, что у хронического алкоголика «притупляются» чувства. Наоборот, его эффективность одолевает его. Если он плохо обращается со своей семьей и пренебрегает своими делами, то это имеет в первую очередь свою позитивную причину. У него имеются другие интересы, занимающие его; сопутствующие им аффекты настолько овладевают им, что он забывает о своих прежних обязанностях. В моральном „похмелье», в новом приливе любви каждый простой алкоголик доказывает сотни раз, что он сохранил еще чувства к своей семье. Когда он находится в больнице, он пишет своей жене, которую он прежде истязал, прекрасные письма, исполненные любви; в этом и заключается вся опасность алкогольного характера, подобного сирене, что он с действительной убежденностью и с действительным аффектом может давать наилучшие обещания и проявлять величайшую любовь, так что стократ уже обманутая жена дает обмануть себя в сто первый раз. Алкоголик может coram publico разразиться слезами оттого, что мороз убил урожай у какого-нибудь знакомого; наряду с этим он может пропивать все свои деньги, истязать жену и ребенка и т. д. Как бы плохо он ни обращался дома со своей семьей, он может с полным основанием казаться в обществе, где от него требуются слова и чувства, а не действия, наилучшим человеком, способным к воодушевлению. Таким образом, у него налицо имеется не притупление чувств, а только слишком быстрое и слишком сильное появление и угасание их. Ему недостает устойчивости и возможности противостоять искушениям, так как соблазн искушения настолько овладевает им, как ни одно другое чувство, возникшее у него за момент до того. Такая эмоциональная неустойчивость никогда не приводит к добру, но может породить бесконечно много зла; это, между прочим, легко объясняется тем, что для хороших поступков, для создания чего-нибудь в этом мире необходимы выдержка и устойчивость, тогда как глупость и подлость совершаются очень быстро. Мы не находим ничего особенно хорошего в том, что алкоголик, возвратясь домой в более или менее хорошем настроении, начинает нежничать со своей женой. Однако, мы имеем основание считать его поведение крайне предосудительным, если он, минуту спустя, раздраженный ее недостаточной предупредительностью или каким-либо не особенно восторженным замечанием, становится груб с нею. К сожалению, чужие люди вменяют ему, конечно, в добродетель, когда он во время патриотического торжества произносит глубоко прочувствованную речь, программу которой он совершенно неспособен осуществить. Аффективность алкоголика не понижена, а, наоборот, повышена. Все чувства могут у него возникать, и при том легче, нежели у здорового человека, но они лишены длительности. Алкоголик страдает, как и органик, «недержанием эмоций».

Кроме того, хроническое состояние эйфории способствует тому, что алкоголик становится легкомысленным. Эйфория тормозит возникновение ассоциаций, связанных с неприятными переживаниями; и когда люди обращают внимание алкоголика на горе, которое он причинил себе и своей семьи, он отклоняет от себя это указание, как неприятное бремя, с оскорбленным чувством человека, находящегося в состоянии болезненной эйфории, без всякой логической переработки. Только при похмелье или при каких-нибудь особых внешних обстоятельствах эйфория переходит в депрессию, которая может доходить до стремления покончить с собой, но которая длится недолго.

Аффективности алкоголика до некоторой степени противоположна аффективность эпилептика. Несмотря на общеизвестный эгоизм этих больных — у них также имеются все без исключения аффекты, присущие здоровому человеку, хотя их интересы и ассоциации суживаются определенным эгоцентрическим образом. Аффекты эпилептика легко возбуждаются, но они отличаются болезненной устойчивостью, не той, которая необходима для плодотворной профессиональной работы, а другого рода устойчивостью, не позволяющей аффекту угаснуть после определенного полезного срока, если речь идет, например, о вспышке гнева или ярости. Аффекты эпилептика не лабильны — в том смысле, что они не могут быть заменены другими аффектами, как это имеет место при органических заболеваниях и при алкоголизме. Персеверация проявляется как в течении мыслей, так и в аффектах.

У олигофренов аффективная жизнь тоже не обнаруживает собственно дефектов; конечно, границы нормальной эффективности раздвинуты здесь очень широко вверх и вниз. Гиперэмотивные и апатичные типы встречаются среди олигофренов чаще и выражены они более сильно, нежели среди здоровых, но не более резко, чем у психопатов с высокоразвитым интеллектом. У меня нет также доказательств того, что отсутствие отдельных аффектов, как, например, моральной эмоциональной окраски, встречается чаще у идиотов и имбецилов. чем у разумных людей; но, конечно, идиоты не могут создавать чувств в отношении к тем представлениям, которых у них нет; таким образом это — не дефект чувства, а интеллектуальный дефект, влияние которого на чувства вполне нормально.

Определенные группы олигофренов характеризуются присущими им аффективными отклонениями. Кретины в общем представляют собой добродушных детей Микроцефалы отличаются эйфоричностью и лживым нравом, аналогично маниакальным больным. Большая часть олигофрении, возникших вследствие очаговых мозговых процессов или менингитов, отличается легкой возбудимостью и дает спонтанные расстройства настроения в смысле возбуждения, реже в смысле депрессии, реже всего они дают или совсем не дают эйфории.

У олигофренов особенно часто и отчетливо появляются такие реакции, которые основаны на непонимании ситуации, например, ярость или ступор, реже боязливое бегство без позитивной цели. Припадки ярости могут оказывать такое сильное влияние на течение ассоциаций, что они оставляют после себя полное отсутствие воспоминаний о периоде возбуждения.

Таким образом, мы видим, что эффективность может быть развита и существовать даже там, где интеллект остался недоразвитым (в более узком смысле слова) или был разрушен. Она продолжает существовать до тех пор, покуда существуют самые простые «объективные» процессы, ощущения и простые восприятия; в отдельных случаях она существует еще дольше. Больные, страдающие старческим слабоумием, и паралитики обнаруживают эмоциональные реакции еще и тогда, когда ощущение и восприятие в значительной мере нарушены.

И все же есть такие заболевания, при которых с известным правом на первый план можно поставить подавление чувств, а именно раннее слабоумие (шизофрения). При этом заболевании анатомические изменения мозга настолько незначительны, что их раньше иногда оспаривали. При шизофрении интеллект не разрушается, а только подавляется, доказательством чему может служить сохранность некоторых функций, а затем ремиссии и «позднее выздоровление» таких больных. Но в тяжелых случаях аффективность безнадежно разрушается; нельзя представить себе, чтобы такая элементарная функция была просто вытравлена малозаметным болезненным процессом из головного мозга. Оказывается также, что с помощью психоанализа можно вызвать проявления аффективности на некоторое время в совершенно нормальном виде, и что привходящие органические психозы также могут сделать ее актуальной. При шизофрении аффекты были только «выключены» (abgesperrt). (Само собой разумеется, что при шизофренических аффективных нарушениях оказывают влияние также и другие механизмы, например, диссоциация логических функций и недостаточная интеграция личности. Вероятно, какое-то участие в этом принимают также токсические или анатомические нарушения ствола мозга).

О других шизофренических расстройствах мы упомянем лишь вкратце. Часто даже при наличности аффектов они бывают «неподвижны» («stei»), то есть они вовсе не следуют за изменением темы или же следуют недостаточно или же с запозданием. Или же они «паратимны», совершенно не соответствуют представлениям, которые их вызвали. В действительности же в этих случаях можно доказать, что данное переживание является только мнимым поводом к проявлению аффекта, тогда как сознательно или бессознательно оно ассоциируется с противоположно окрашенным представлением, которое представляет собой собственно исходный пункт аффекта, так что сама реакция не может быть названа анормальной. Ни при какой другой болезни амбивалентность аффектов не проявляется так часто и так резко, как при шизофрении.

Мы не можем касаться здесь широких областей психопатий и неврозов. Психопатии разыгрываются в подавляющем большинстве случаев в аффективной области, в то время как неврозы возникают исключительно на почве аффективности. Мы хотим только напомнить здесь, что тенденция к выявлению аффективного комплекса, даже если он неприятен, не так уж редко превалирует над тенденцией к вытеснению. Подобно тому, как у психопата неприятная идея может постоянно навязываться вплоть до патологической дисамнезии, так и комплекс представлений может стать вследствие приписываемой ему переоценки сверхценной идеей (Вернике) и привести к неправильной трактовке фактов.

В то время как аффективные реакции на определенные трудности, связанные с сексуальностью (а также и на другие трудности), создают неврозы, внешняя форма этих заболеваний обусловливается главным образом аффективной конституцией индивидуума.

Настоящее изложение, содержащееся в существенных своих частях в первом издании, может быть дополнено и приведено к (объективным) понятным связям с помощью биологического изложения аффективности. Охватить всю тему в целом, как в ее биологических, так и феноменологических связях («феноменологически» в старом объективном, а вместе с тем и в новом субъективном смысле), мы еще не можем; с одной стороны, потому что для всей психопатологии непосредственную важность имеет все-таки одна лишь психологическая сторона; с другой стороны, потому что нам в настоящее время слишком трудно — как я мог убедиться — последовательно рассматривать психическое с точки зрения биологии; кроме того, при этой трактовке возникают некоторые недоразумения.

Биологические соотношения психики выявляются проще и яснее всего в том случае, если предположить идентичность психических процессов с известным функциональным комплексом в мозгу («гипотеза идентичности»). Можно было бы исходить также из других представлений, например, из психофизического параллелизма; последующее не потеряло бы от этого своего значения; нужно было бы только трансформировать наше изложение согласно терминологии (понятиям) этого воззрения. Однако, вследствие этого вся трактовка потеряла бы во многом свою связь с биологией и, таким образом, лишилась бы своего общего значения. Я пользуюсь представлением об идентичности также и потому, что одно это представление без других вспомогательных гипотез делает понятными как биологические, так и психические связи сами по себе, а равно и отношения первой группы ко второй, и потому, что одна лишь эта гипотеза может быть проведена без всяких противоречий.

Церебральный функциональный комплекс мы можем изучить в его проявлениях в физиологии мозга. Психический процесс мы узнаем при самонаблюдении, а также инстинктивно с помощью наблюдения других людей. При этом мы за проявлениями других людей, а также животных — по крайней мере высших — прямо-таки навязчиво представляем себе, как собственно субъект действия, психику подобную нашей, с теми же самыми восприятиями, мотивами и хотением, что и в нас самих.

Эти функциональные комплексы, рассматриваемые прежде всего как два комплекса, соответствуют друг другу, поскольку мы их знаем, подобно контурам одного и того же сложного предмета, который мы рассматриваем сначала с внешней, а потом с внутренней стороны. Это и представляет собой одно из самых важных оснований для воззрения, выраженного уже в вышеприведенном беглом положении, что сознательное является комплексом мозговых функций (а не /'мозга», как думают некоторые) в нашем «внутреннем» представлении. Вывод этот имеет такое же логическое основание, как и тот, согласно которому свет является производным электрических колебаний, но этот вывод базируется на несравненно большем количестве отдельных данных, и все они без исключения могут быть истолкованы в одном и том же направлении.

Объективно мы видим в психике у людей и у животных определенные направления деятельности, которые мы называем инстинктами, влечениями, рефлексами, подобно тому как мы изучаем причину притяжения одного куска железа другим, называя это явление «магнетизмом». С другой стороны, мы наблюдаем — у одноклеточных еще в очень простой форме, но все более усложняющееся по мере того, как мы переходим из царства животных к человеку — изменение деятельности, соответствующее размеру опыта или памяти; мы не можем останавливаться здесь на том, как эта функция приспособляемости, находящаяся в зависимости от памяти, усложняясь все больше и больше, принимает форму мышления или рассуждения. (См. Bleuler, Naturgeschichte der Seele und ihres Bewusstwerdens, Jul. Springer, Berlin, 1921). Однако, как бы то ни было, психизм распадается (не только согласно этому представлению и не только на мой взгляд) аналогично совокупности биологических функций на какое-то целеустремленное движущее начало, количественно динамическое (влечения, инстинкты, воля; тимопсихика Странского) и на какое то приспособляющееся начало, рассуждающее, указывающее пути к общей цели, определяемой тимопсихикой (ноопсихика Странского). Первую функциональную группу я назвал эргией; вторая заключает в себе интеллектуальные функции в самом широком смысле этого слова, обнимающем не только разум, но и тот материал, с которым последний имеет дело, т. е. восприятие и память. (Собственно говоря, самым существенным элементом является память, так как благодаря ей осуществляется возможность накопления опыта, а тем самым и приспособляемости.) Тот факт, что каждый организм должен обладать тенденцией действовать и реагировать в смысле сохранения жизни, является результатом нашего наблюдения, а вместе с тем и постулатом, потому что без этого качества не могла бы существовать жизнь. Уже одноклеточное животное пользуется для достижения этой цели эргии, для сохранения жизни, множеством химических и физических функций; но лишь у высшего многоклеточного животного мы можем разложить действия на рефлексы, влечения и инстинкты; и только там, где мы можем приписать организму сознание, мы говорим также и о воле. Можно создать себе определенное представление о том, каким образом сознание вытекает из функции памяти, но это не имеет отношения к нашей теме (см. Naturgeschichte der Seele).

Следует лишь мельком обратить внимание на то, что совокупность черт, которую мы называем характером, составляет также одну сторону эргии и может быть понята и описана с точки зрения эффективности или предрасположения к определенным аффективным проявлениям. Некоторые термины могут быть использованы как для определения характера, так и для определения аффективности, например: живой — торпидный, устойчивый — лабильный, имеющий эйфорическую или депрессивную установку, раздражительный, стремительный, сенситивный, откровенный, замкнутый, мстительный, справедливый, незлобивый, доброжелательный, альтруистичный, эгоистичный, безнравственный. При различных склонностях и талантах аффективное предрасположение связано с развитием интеллектуальных способностей: склонность к умственному или физическому труду, к практической или теоретической работе, к языкам, к музыке, к поэзии и т. д.

Сохранение жизни основано прежде всего на двух группах функций: принятие и поиск всего того, что способствует этой цели, и избегание или борьба со всем тем, что разрушает жизнь.

Если изучать аффективность с психической стороны, то можно сразу прийти к следующей формулировке: удовольствие доставляют те переживания, которые полезны индивиду и его роду; все противоположные переживания доставляют неудовольствие. («Полезный» и «вредный» употреблены здесь в биологическом смысле, так что исключения оказываются при более тщательном рассмотрении лишь кажущимися, в то время как необходимое основное стремление в отдельном случае при исключительных соотношениях, к которым род или индивид не имеют времени приспособиться, может привести к обратному результату).

Таким образом, то, что является опытом, соответствующим цели сохранения жизни в общем и влечениям или инстинктам в частности, то «рассматривается изнутри» как удовольствие; все противоположное — как неудовольствие. Тот, кому это с самого начала кажется неправдоподобным, пусть представит себе обратное. Тогда объективное и субъективное не будет казаться ему несоизмеримым или не имеющим отношения друг к другу; наоборот, он будет иметь основание с уверенностью отбросить представление, что то, к чему мы инстинктивно стремимся, вызывает у нас неудовольствие, а то, чего мы избегаем, возбуждает у нас удовольствие. Это означает, что и первое представление заключает в себе нечто логическое и понятное для нас.

Это — единственный случай, в котором мы до некоторой степени знаем различие физических процессов, которым соответствуют психические отличия. (Какова разница между мозговыми процессами, получающимися при раздражении сетчатки голубым светом, в противоположность раздражению красным светом, мы не знаем, и поэтому мы в настоящее время не имеем надежды понять, почему мы ощущаем в одном случае голубой свет, а в другом случае — красный).

Таким образом, есть полная идентичность в том, что мы говорим: «мы делаем то, к чему мы имеем охоту» и «мы делаем то, что заложено в наших влечениях». Для того, чтобы получить удовольствие, чтобы действовать согласно жизненным влечениям, мы пользуемся опытом и основанным на нем рассуждением. Так как пути, ведущие к получению удовольствия и избеганию неудовольствия, становятся более разнообразными по мере более высокого развития организма, то различные влечения часто соперничают друг с другом. Влечение, более важное в силу биологической необходимости и вследствие специальных обстоятельств и соотношений, в конце концов найдет себе активное выявление; оно — «более сильное». Поскольку мы сознаем это активное выявление влечения (и именно в том случае, когда ведущая к цели игра различных стремлений и соответствующих им представлений выражается в рассуждении), мы называем его волевым решением, а общее направление решений — волей. Субъект воли, личность или наше Я представляет собой актуальный комплекс психических процессов, существующих в данный момент представлений и стремлений (подробнее см. в Naturgeschichte der Seele). Если противоположные стремления достигают приблизительно такой же силы, то действие становится невозможным или дело доходит до колебаний то в одну, то в другую сторону. Если сила обоих стремлений неодинакова, но оба они очень интенсивны, то более слабое стремление может быть не подавлено, а только ограничено в своем проявлении.

Если мы говорим, что при данных условиях более сильное влечение прокладывает себе путь, то это вовсе не тавтология (в чем мне был брошен упрек некоторыми авторами), потому что мы оцениваем силу влечения не только по силе его проявления, но также и по его биологической важности, по силе вызывающих его раздражений и воздействий, по реакциям, а отчасти также и по тому, что мы субъективно ощущаем как «силу» влечения.

В понятии об эрги, а вместе с тем и в понятии об эффективности есть нечто динамическое, что оценивается нами также до некоторой степени и количественно при преодолении одного влечения другим или при вытеснении одного представления другим представлением. Когда стремления, а вместе с тем и аффекты подавляются, то предполагается, что происходит накопление энергии, как при напряжении пружины или аналогично накоплению электрической энергии в электрической машине, и это приводит в конце концов к реакциям, которые становятся патологическими вследствие своей эксплозивности или вследствие того, что энергия, которой преграждены нормальные пути оттока, ищет для себя анормальных путей. В последнем случае «отреагирование» могло бы устранить катастрофу. Хотя факты, лежащие в основе этого представления, могут быть повседневно наблюдаемы и не вызывают никакого сомнения, однако, такое объяснение безусловно неверно. С принципиальной точки зрения организм обладает достаточными возможностями для обезвреживания нормальным путем освобождающихся в нем количеств энергии; в противном случае мы не могли бы прожить ни одного дня. Но для всех новых и эфемерных стремлений, равно как и для филогенетически древних и прочных стремлений создаются определенные аппараты в рефлексах и инстинктах, которые стремятся к действию в известном направлении до тех пор, пока они не упраздняются. В подобных случаях лечение обязано своим успехом не столько отреагированию в смысле разряда, сколько упразднению аппарата.

Удовольствие и неудовольствие представляют собой аффективную окраску не только внешних переживаний, но и внутренних физических процессов, всех наших жизненных процессов. Мы чувствуем себя «хорошо» или «плохо», мы находимся в хорошем или в плохом настроении в зависимости от жизненных процессов. Это общее чувство удовольствия или неудовольствия оказывает такое же влияние на ассоциации и на физиологию, как и внешние переживания или представления. Так как жизненные процессы менее изменчивы, нежели все другие переживания, то они обусловливают длительность наших настроений. Определенное настроение может, принципиально говоря, сохраняться в течение всей жизни как нечто характерное для индивида. Конечно, с настроением обычно связан определенный характер реакции также и в другом отношении; веселый человек реагирует быстрее чем мрачный, но для нас более важен тот факт, что аффективные колебания, вызванные этими переживаниями, наслаиваются на это более или менее длительное жизненное настроение в виде вторичных волн.

На настроение можно оказывать влияние также и с помощью химических веществ, действующих на головной мозг, как, например, алкоголь, морфий, туберкулин. При болезненных состояниях важную роль играют расстройства настроения в виде маниакальных и меланхолических синдромов, связанные, очевидно, с гормонами и внутренними химизмами вообще.

Из нашего понимания аффективности вытекает, как нечто само собой разумеющееся, «действие аффектов». Мы знаем о психике, равно как и о функциях более глубоко заложенных нервных центров (а именно о рефлексах), что все функции имеют тенденцию способствовать проявлению рефлексов, стремящихся к одной и той же цели, и преграждать путь противоположным. Можно было бы a prioii (даже помимо наблюдения) сделать вывод, что при эргии это стремление становится наиболее очевидным; ведь мы знаем, что эргия определяет главную цель и силу всех центральных нервных (включая и психические) функций, тогда как ноопсихика должна только выбрать из различных — часто более или менее равноценных путей — один путь для достижения ранее намеченной цели, и, кроме того, она получает всю свою силу лишь от эргии.

Таким образом, как биологически, так и психически все аффективные элементарные механизмы Фрейда, как-то: вытеснение, передвигание, перенесение — со всеми их последствиями, представляют собой нечто само собой разумеющееся, хотя по этому поводу очень много спорили без всякой пользы. Но только мы должны рассматривать их с несколько иной точки зрения, нежели Фрейд. Для нас не существует «принципа удовольствия» в Фрейдовском смысле, принципа, который можно было бы противопоставить другим стремлениям и который мог бы вступить с ними в конфликт. Цель, к которой мы стремимся, и само стремление всегда связаны с удовольствием, но только это удовольствие может быть заглушено каким-либо неудовольствием, которое вызывается косвенным образом вследствие осуществления этих стремлений или которое возникает благодаря ассоциациям представлений об их осуществлении.

Нравственность и сексуальность не окрашены (как можно было бы предположить из чтения произведений Нейтра) первая — неудовольствием, а последняя — удовольствием; у того, кому вообще присущи нравственные чувства и кто может прийти к нравственному конфликту, у того оба эти переживания окрашены удовольствием. Иначе, каким образом у него мог бы возникнуть конфликт? «Исполнение своего долга», «сексуальная чистота», сопереживание чужой радости и горя — все это понятия, окрашенные положительными аффектами. Болезненно переживается конфликт между обеими целями и необходимость отказаться от одной из них. Таким образом, я не могу также противопоставить друг другу «влечения Я» и «сексуальные влечения». Все влечения имеют отношение к Я. В крайнем случае можно различать влечения, которые служат индивиду, и влечения, которые служат сохранению рода в будущем и настоящем или, по крайней мере, полезны для него (т. е. косвенно способствуют его сохранению). Это подразделение на влечения, способствующие индивиду, и влечения, способствующие роду, не покрывается обычным подразделением на эгоистические и альтруистические стремления; сексуальность служит сохранению рода, однако, как моралисты, так и Фрейд противопоставляют е¨, из различных соображений, нравственности. Но ведь действия, приносящие вред как здоровью, так и жизни действующего лица, являются одновременно и безнравственными и в известном смысле неэгоистическими. Я не могу также согласиться с подразделением на «Я» и на «Оно». Все стремления относятся в одинаковой мере к нашему Я, хотя и можно отличать филогенетически более древние и более недавние, более сознательные и менее сознательные, преимущественно врожденные и преимущественно благоприобретенные. Сексуальное влечение является, конечно, более древним, нежели моральные влечения; но последние никогда не могут отсутствовать там, где необходимо было какое-то попечение о потомстве, или там, где род жил в условиях сообщества. Когда насекомое старается класть яйца так, чтобы вылупливающиеся детеныши могли находить себе пищу, оно поступает столь же нравственно, как и мать, которая тратит деньги для того, чтобы купить пищу своему ребенку. А когда насекомое окрашивает свои яйца так, чтобы их трудно было обнаружить, оно поступает нравственнее, чем та мать, которая окрашивает пасхальные яйца, чтобы доставить удовольствие своему ребенку.

Мы не можем также противопоставить в такой мере, в какой это делает Фрейд, принцип реальности принципу удовольствия, когда он усматривает, например, противоречие между желанием и невозможностью его осуществления. Возлюбленный покинул истеричку. Это представление невыносимо для возлюбленной. Она вытесняет его и представляет себе в сумеречном состоянии (галлюцинаторно) присутствие своего возлюбленного, а иногда и свадьбу и беременность. Мы имеем здесь конфликт между желанием и реальностью, причем желание и влияние, оказываемое им на течение ассоциаций, оказывается на короткое время более могущественным. Но в общем влечения обслуживают в первую очередь именно реальность, и лишь у человека представления играют столь большую роль, что они становятся значительными носителями удовольствия и неудовольствия, так что в отношении к ним проявляется та же самая избирательная тенденция, что и в отношении к актуальным («действительным») переживаниям. Естественно поэтому в сфере одних только представлений дело может доходить до таких же конфликтов, как и по отношению к реальности. Когда Брун описывает губительное действие принципа удовольствия у муравьев, пьющих сок жуков и погибающих вследствие этого, то речь идет не о победе принципа удовольствия, который не считается с реальностью, над инстинктом реальности, сохраняющим жизнь, — здесь речь идет о недостаточном приспособлении к новым соотношениям. Мы можем сравнить это положение вещей с введением индустриального изготовления алкоголя в человеческом обществе: организм ищет удовольствия, потому что носителями его являются в общем полезные переживания, аналогично тому, как желудок выделяет пищеварительные соки на целый ряд экстрактивных веществ (которые бесполезны сами по себе), потому что они обычно бывают связаны с питательными веществами. Благодаря абстракции или неточному пониманию удовольствие становится самоцелью и может сбить человека с истинного пути. Случайно алкоголь обусловливает появление у человека эйфории без всякого труда, и потому он является столь же желанным, как и вредным. Но все положительные стремления, в том числе и те, которые соответствуют реальности, связаны с удовольствием, поскольку они являются стремлениями; с другой стороны, отрицательные аффекты с их опасениями оказывают точно такое же действие, как и так называемый принцип удовольствия.

Для нас излишне понятие о цензуре в Фрейдовском смысле, как об особой функции, расположенной между сознанием (или пред сознательным) и бессознательным и стремящейся к тому, чтобы представления, доставляющие неудовольствие,. не проникли в сознание. Стремление избегать всего, что доставляет неудовольствие, является общей функцией (или биологически говоря: все то, что инстинктивно избегается, доставляет неудовольствие). Там, где жизнь представлений играет такую большую роль, как у человека, избегаться должны не только реальные вредные переживания, но и связанные с ними, окрашенные неудовольствием представления.

Это происходит благодаря тому, что неприятное тормозится в его ассоциативной связи с сознательным комплексом Я. Это можно себе представить лучше всего в виде электрического соединения; это сравнение применимо вообще вплоть до большинства деталей ко всем психическим и центральным нервным процессам. То, что происходит без связи с комплексом нашего Я, не может быть воспринято им, не может стать «сознательным». Но все же оно иногда приходит в действие и дает знать о себе косвенными путями, например, в мимике или каком-нибудь влиянии на ассоциации, как это прекрасно показал Фрейд в своей „Психопатологии обыденной жизни». Таким образом, вытеснение со всеми его последствиями не заключает в себе ничего мистического или особенного. Оно является само собой разумеющимся процессом в психическом механизме. Предпосылкой этого изложения является, конечно, наше представление о «бессознательном», состоящем из процессов, не связанных с нашим Я, но в остальном совершенно одинаковых с сознательными функциями. Если это понятие не было создано уже раньше из других отправных пунктов, то именно факт вытеснения заставляет с логической необходимостью конструировать такое бессознательное.

В виду того, что отрицательные аффекты могут оказывать такое же сильное влияние на течение ассоциаций, как и положительные, мы не можем удовлетвориться тем, что будем видеть вместе с Фрейдом одни только желания за аффективными механизмами, определяющими, например, содержание сновидений и порождающими бредовые идеи; они могут быть вызваны также и опасениями, как это показывает, между прочим, психопатология бредовых идей с депрессивной окраской.