В настоящей и следующей главах мы попытаемся изложить факты нормальной и патологической наследственности в возможно более чистом виде, вне связи со всякого рода теоретическими соображениями, исключительно под углом зрения следующих вопросов: могут ли известные нам законы наследственности вести в некоторых случаях к вырождению, и может ли дегенерация (все равно каким бы путем она ни возникла) распространяться и усиливаться в силу этих или каких-либо других законов?

Слово «наследственность» означает «свойство всех организмов передавать потомству существенные особенности своей природы» (Weismann). Сходство поколений представляется чем-то само собой разумеющимся у тех живых существ, размножение которых происходит путем деления; у высших же растений и животных оно является одной из величайших загадок биологии. В этой области мы не знаем, как следует, даже самих фактов, не говоря уж об их причинах.

Есть все-таки кое-какие несомненные факты. Всем известно, что дети часто походят на своих родителей. Но часто сходство с дедом иди бабкой, или с каким-нибудь другим из старших родственников значительнее, чем сходство с отцом или матерью, а иногда какая-нибудь отдаленная прабабка словно оживает в лице своего правнука. Однако, чаще наблюдаются смешения («Misсhungen»). Некоторые черты производителей образуют у потомков промежуточные признаки: цвет мулатов держится середины между цветом белого и негра; другие признаки остаются сами по себе чистыми и неизменными, но появляются в какой-нибудь новой группировке: отцовские глаза и материнский цвет волос. Иногда наследственность простирается гораздо дальше. Появляются особенности, которых не было у родителей; они берутся у различнейших предков и объединяются в новом, не встречавшемся до сих пор сочетании. Такие люди ни на кого не похожи, и все-таки все в них наследственное. Вот почему родные братья и сестры так часто не похожи друг на друга. Это несходство вовсе не противоречит законам наследственности; оно доказывает лишь, как бесконечно разнообразны те формы, которые заключены в этих законах, как возможности.

Из этих бесспорных фактов сразу можно вывести совершенно независимо от всякой теории два таких закона. Во-первых: анатомический субстрат наследственности не есть нечто гомогенное и единое (по крайней мере у всех высоко организованных живых существ). Иначе было бы только две возможности: полное сходство детей с отцом или с матерью, либо настоящая смесь, нечто во всех отношениях промежуточное. И мы не знали бы как объяснить атавизм, как и вообще все формы скрытой наследственности, а также и все новые комбинации (за исключением чистых линий). Наследственная масса, зародышевые клетки или зародышевая плазма (Keimzellen, Keimplasma) должны, следовательно, быть дифференцированными, должны содержать в себе большое число структурных элементов («Bausteine»), которыми можно было бы воспользоваться, но которые вовсе не обязательно должны быть использованы все целиком в каждом случае. При такой предпосылке понятны (без дальнейшей гипотезы) и несходство родных братьев и сестер и все другие упомянутые нами варианты. Но из этого в то же время необходимо следует, что мы не в состоянии проникнуть в существо наследственности, констатируя лишь сходство вообще, а должны проследить порознь судьбу каждого отдельного признака).

Это первое. Но, помимо, этого мы видим, что в зародышевых клетках содержатся возможности, оказавшиеся невоплощенными при развитии 'их обладателя или обладателей. Из них развиваются зачатки (Anlagen), наследуемые от предков внуками, а не их родителями. Эти зачатки (Anlagen) должны были, значит, находиться у родителей в скрытом состоянии или, как принято говорить, они были латентны. Это мыслимо только в том случае, если зародышевая плазма до известной степени независима от соматической плазмы родителей. Простирается ли эта независимость настолько, как это допускает учение Weismann'a о непрерывности зародышевой плазмы, это опять-таки новый вопрос, равно как и вопрос о том, являются ли хромосомы последними элементами зародышевых клеток. Но самый факт этой независимости, т. — е. какой-то формы непрерывности, нельзя оспаривать, и его, по-видимому, никто и не оспаривает. Конечно, очень ценно, что, благодаря наблюдениям Воeri над лошадиными глистами, это предположение получило анатомическое обоснование и наглядность; но его принципиальная необходимость была прочно установлена и до этого доказательства.

Существуют ли только два таких закона? Это невозможно, так как ими никоим образом не объясняется все, что мы наблюдаем. Почему в одном случае берут верх качества одного предка, а в другом другого, и почему после ряда поколений всплывают внезапно опять такие зачатки (Anlagen), которые, казалось, уже давным-давно утратились? Почему в одном случае настоящее смешение, а в другом только новая группировка? И прежде всего при каких условиях и как часто бывает и то и другое? Все это, однако, вопросы подчиненного значения, относящиеся, так сказать, лишь к условиям выполнения («Ausfьlirungsbestimmungen»); нет ли еще других, совсем иных законов, скрещивающихся с первыми и уничтожающих иногда их действие?

Этот последний и самый важный вопрос будет занимать нас позже. Сейчас мы опишем подробнее общие правила, уже названные нами выше и в грубых чертах почти всем известные. Экспериментальная наука о наследственности с давних пор старалась изучить их подробно и вскрыла уже многие из них. Мы будем рассматривать эти подробности опять-таки под углом зрения вопроса, допускают ли они мыслимость прогресса или регресса всего вида в целом. Не подлежит сомнению, что и прогресс и регресс иногда, действительно, наблюдаются; если подобные случаи можно объяснить непрерывностью и диффенецированностью зародышевой плазмы, то допускать другие законы ради этого объяснения нет надобности.

Экспериментальные исследования и наблюдения над людьми, привели прежде всего к опровержению тех теоретических выводов которые могли бы быть сделаны из всего сказанного до настоящего момента и которые, действительно, неоднократно я делались, Francis Galton установил в свое время закон, согласно которому половина (Va = 0.5) всей наследственной массы дана за счет двоих родителей, 1/4 = (0,5)2 за счет четырех предков второго поколения (деды и бабки), V8 = (0,5)3 за счет восьми прадедов и прабабок и т. д. Общее наследие 1 равнялось бы, следовательно, 0,5-f—j- (0,5) 2-J-(0,5)3-}-… (0,5) п. Соответственно этому каждый предок должен был бы иметь определенное, математически точно выразимое влияние на облик потомства, и влияние это должно было бы убывать в обратном порядке. Сходную мысль высказал также Ottokar Loren z, полагавший, что доля участия четверых предков второго поколения (дедов и бабок) в наследственности является всегда одинаковой. Само собою разумеется, что эта закономерность оправдывается лишь в самых общих чертах и может быть выявлена лишь на очень больших числах. Участие каждого предка следует всегда понимать исключительно, как нечто потенциальное, и числа, высчитанные Galton'ом, означали бы лишь ту вероятность, с которою могла бы реализоваться подобная наследственная масса. Но если это, действительно, закон, то мы должны были бы иметь возможность найти качества предков приблизительно в том распределении, которое выражается Galtоn'овскими числами, по крайней мере в тех случаях, где. имеется много детей. На деле же этого не бывает. Ziegler, Sommer и Stromayer отвергли это учение частью с биологической, частью с клинической точки зрения. Правило Galton'a сохраняет свое значение, сам Galton нашел, что оно подтверждается, напр., для цвета шерсти определенной породы собак; аналогичные явления можно наблюдать нередко в потомстве мулатов: Peters открыл, кроме того, даже и в наследственности интеллектуальных способностей аналогичные отношения между детьми, родителями, дедами и бабками. Несмотря на это, «закон» Galton'a оправдывается не всегда, он скрещивается, очевидно, с другими правилами. Уже в исследованиях Peters'a выяснилось, что при различной интеллектуальной одаренности потомки чаще следуют хорошему предку, чем плохому. Да и вообще—даже в обширном потомстве—часто не удается найти ни следов сходства с каким-нибудь одним предком, но имеется зато очень большое сходство с другим, но более отдаленным. Утверждать, что в данном случае нет налицо наследственных материалов и возможностей, связанных с первым из предков, мы, конечно, не в праве, а некоторые наблюдения в области атавизма даже определенно говорят за это. Однако, эти наблюдения также опровергают общее значение Galton'ова правила и общераспространенное мнение о равномерном постепенном разведении наследственной «крови».

V. Guaita наблюдал, что от сочетания белых мышей с пятнистыми танцующими мышами получались обыкновенные серые мыши. Элементы, необходимые' для возникновения этой основной формы («Stammform») находились стало быть в подовых клетках и той и другой редкой разновидности. Несмотря на это, половые клетки одних белых мышей и одних пятнистых не давали при соединении друг с другом первоначального вида, возврат к общей исходной форме получился лишь при смешении обеих разновидностей. Аналогичный опыт имеется и у животноводов, и антропология объясняет некоторые явления тем же процессом. Совершенно ясно, что таким же путем могут устраняться как успехи, так и патологические образования, продукты дегенерации. Поэтому эти факты очень важны для нас. Теоретически они доказывают нечто такое, что известно нам уже и так: существование скрытой («latente») наследственности; они доказывают, кроме того, что задатки, остававшиеся латентными в обоих рядах предков на протяжении многих поколений, должны будут иногда выявиться, если они окажутся (в скрытом состоянии) в половых клетках обоих производителей. Это было доказано, напр., относительно знаменитой губы Габсбургов, и мы можем сказать уже теперь, что аналогичные процессы наблюдаются и в области патологии.

Менее ясно, каково отношение к патологии Менделеевских правил наследственности. Однако, эти правила играют в биологии такую большую роль, что их значение для патологической наследственности следует по меньшей мере подвергнуть проверке. Мы поэтому напомним вкратце основные факты учения, выставленного более 50 лет тому назад Августинским патером Gregor'oм Mendel’ем, и вновь открытого в наше время de Vries'oм, Correns'oм и Tschermack'oм.

Если скрещивать красноцветковую и белоцветковую формы растения определенного вида, то результат часто оказывается промежуточным: бастард дает розовые цветка. Но если будут размножаться эти бастарды, то этим дело не кончается; их потомки распадаются на три группы: у одной—цветки красные, у другой— белые, а у третьей — розовые. Само по себе это не ново и доказывает опять-таки исключительно латентную наследственность. Новым является закономерное численное соотношение, характерное для этого результата в третьем поколении. На каждую пару растений, одно из которых цветет белыми, а другое красными цветками, приходится другая пара, цветки у которой розовые. Все это, конечно, не с полной, а лишь приблизительной математической точностью: 23: 51: 26 или 28: 49: 23,—вот числа встречающиеся на практике. Как возможно это? Исключительно благодаря тому, что бастард содержит в себе зачатки обоих первоначальных видов. Если мм назовем эти зачатки г и w, то при образовании третьего поколения сталкиваются стало быть г зачатки и w зачатки, и оказываются возможны следующие комбинации: r-\-r, w-\-w и r-\-w. Но в силу простейшего правила вероятности последняя возможность имеет двойное число шансов; поэтому на каждую пару г-\-г и w-\-vo приходится пара r-\-w или на каждое белоцветковое -(- красноцветковое растение приходится два растения с розовыми цветками. Что это просто частный случай закона вероятностей, в этом легко убедиться, если произвести в подражание природе соответственный эксперимент (с большим числом небольших предметов разной окраски), который даст те же самые результаты (H. E. Z i e g l e r). Законы эти выявляются и здесь лишь после большого числа метаний; вначале все кажется совершенно случайным, и лишь тогда, когда получились большие числа, можно видеть, что они подтверждают правила.

Впрочем Mendel уже и сам произвел один простой эксперимент, чтобы проверить правильность своего объяснения. Он скрестил бастарда с материнским растением. По теории бастард должен содержать зачатки г и w, a материнское растение только зачатки г. Результат, следовательно, должен был бы быть гг я rw и притом в равных частях: или одна половина получившихся растений должна была обладать красными, а другая розовыми цветками. Так оно и вышло.

Есть, однако, еще одно своеобразное явление, нередко с внешней стороны влияющее на правила Менделя и изменяющее результаты, это — явление доминирования. Если красный цвет доминирует над белым, то в результате получается не розовый цвет, а опять-таки красный. То, что колориметрия иногда показывает все-таки некоторую разницу между красным цветом бастарда и исходным красным цветом, не имеет никакого практического значения: на глаз оба цвета представляются одинаковыми. Как складываются в подобных случаях выведенные выше числа? В первом поколении цветки были то красные, то белые; (второе) поколение бастардов дает опять-таки только красные (вместо розовых), и, наконец, третье [l (r-f-r), l (w-j-w), 2 (r-\-w)] должно содержать 75 процентов красных и 25 процентов белых).

То, что сказано об окрасках, сохраняет, конечно, значение и для всевозможных других признаков, меняется лишь число комбинаций. Оно возрастает и это—закон, важный не только для учения M e n d e 1 ' я—в том случае, если различные признаки наследуются независимо друг от друга. Допустим, что разновидность с красными цветками крупнее белоцветковой, мы вправе допустить у нее наследственные единицы г и g (крупный), а в другой разновидности «гаметы» w и Ы (малый). В (втором) поколении бастардов, которое должно быть средней величины и с розовыми цветками, будут содержаться 4 рода зачатков, свойства которых выразятся в формулах гд, гЫ, год, wJel. Если мы соединим зачатки двух таких бастардов (или предоставим их самооплодотворению), то возникнет 16 комбинаций и 9 из них будут различны между собою.

Однако, эта независимая наследственность отдельных признаков наблюдается не всегда. Иногда можно доказать прямо противоположное: два качества образуют при наследственности пару, между ними устанавливается положительная или отрицательная корреляция. В нашем примере в данном случае красный цветок мог бы встречаться исключительно у крупного растения. В этом случае отсутствовало бы то, благодаря чему закон Менделя получил такое значение при разведении растений и животных: возможность изолировать отдельные признаки и комбинировать их заново. Давно известно, что есть такие качества, которые встречаются в виде групп; достаточно указать на первичные и вторичные половые признаки и на такие наследственные болезни, которые, как, напр., кровоточивость, также, невидимому, связаны с определенным полом. Но эти корреляции не устраняют того, доказанного M ende Г ем, основного факта, что отдельные задатки не зависят в большинстве случаев друг от друга. Таким образом, мы должны представлять себе «своеобразие рода» («Sippe»), как конгломерат отдельных признаков, в основе каждого из которых лежит самостоятельный материальный задаток» («Anlage» т. Gruber).

Правда, задатки и признаки нельзя приравнивать друг к другу. Часто требуются трудные анализы и продолжительные попытки разводок, чтобы констатировать «менделирование» наследственных единиц, так как одна и та же наследственная единица часто прячется за различными видимыми признаками. Другими словами, внешние видимые признаки растения или животного и наследственные единицы, ставшие узнаваемыми благодаря анализу бастардов, это—совершенно разные вещи. Отношения между ними лишь приблизительно напоминают те, которые существуют между молекулярной структурой определенного химического соединения, с одной стороны, и внешними свойствами этого соединения—цветом, запахом и т. п.—с другой (Е. В аи г). К этому присоединяется, что для возникновения соответственного внешнего признака сам по себе факт существования задатка, т. — е. наличие наследственной единицы, может быть иногда недостаточен. «Для вида характерен и передается по наследству только некий присущий этому виду способ реагировать на внешние условия образованием определенных внешних качеств» (Е. В аи г). Если внешние условия—температура, питание и т. д.—отсутствуют, то задаток остается скрытым, латентным.

Для всего учения о наследственности факты эти—я укажу на вопрос о мутациях и проблему передачи по наследству приобретенных качеств—чрезвычайно важны, особенно же для наследственности у человека. То, что на первых порах больше всего бросается в глаза в правилах M en de Г я,—математическое распределение признаков у потомства,—едва ли способно сыграть большую роль в физиологии и патологии человека. Для этого нужны большие числа, гораздо большее число детей, чем даже то их количество, которое наблюдается в человеческих семьях лишь в виде исключения. Выяснилось, однако, что в некоторых случаях вполне вероятна приложимость этих правил к людям. Towusend приводит в связь с законами Mende1'я свойства кожи смешанного населения острова Pitcaern, Davenport—цвет глаз (у всех людей), Weinberg—предрасположение к многоплодной беременности, наконец, сам Mendel и Bateson, Castle и др.—даже «определение пола» (Geschlechtsbestimnmng»). В сфере патологии были попытки доказать менделирование: альбинизма (F. arable) брадидактилии, пресинильной катаракты, диабета, куриной слепоты и кровоточивости (Bateson); наконец, аналогичное наследование определенной аномалии волос (E. Fischer) (о наследственности при душевных заболеваниях мы будем говорить в следующей главе). Возможно, что теоретически эти правила оправдываются гораздо чаще; однако, обычно они остаются невыявленными, так как только небольшая доля человеческих половых клеток доходит до развития и так как законы вероятности могут подтвердиться лишь на очень обширном материале.

Тем ценнее то знание основных элементов наследования, которое дано нам научно-исследовательской работой, основателем ко-, торой был Mendel. Психологии и психопатологии это знание может оказаться особенно полезным. «Конгломерат отдельных признаков, каждый из которых наследуется независимо от других» — это относится, несмотря на существование различных корреляций к психическим качествам в той же мере, как и к соматическим. Каждый из этих задатков может в течение многих поколений оставаться скрытым, потому что он никогда не был достаточно силен или потому, что он нуждался еще в каком-то дополнении; но если он будет дополнен или усилен, то он внезапно снова обнаружится. Кроме того, и здесь, невидимому, тоже встречаются доминирующий и рецессивный типы наследственности (ср. W. Peters и др.).

Благодаря этому становится возможным бесконечно большое число комбинаций. У каждого человека было 8 предков в третьем поколении (приблизительно 100 лет тому назад), 128 — в седьмом (250 лет тому назад), 65.000—в шестнадцатом (550 лет тому назад) и 18.015.000.000.000—в пятьдесят четвертом (1900 лет тому назад) (v. G r ьb er). Количество возможных благодаря этому вариаций правда значительно уменьшается уже в силу того факта, что в наши дни все население земного шара равно приблизительно 1.600.000.000. У каждого из нас, следовательно, многие предки встречаются в его родословной по нескольку раз. Тем не менее вариационные возможности остаются все-таки огромными. Из многих тысяч людей каждый индивидуум мог передать нам по наследству бесчисленное количество признаков.

Не подлежит сомнению, что таким образом объясняются благоприятные и неблагоприятные продукты развития. W. Peters доказал существование довольно прямой связи между хорошими школьными успехами детей, их родителей и дедов и бабок; Sommer показал на родословной Goetlie вероятность связи между отдельными чертами его гениальности и отдельными чертами его предков. Культивирование высших качеств («Indiehцhezьchten») стало быть возможно, а значит нельзя оспаривать, что в принципе возможен и обратный процесс.

Несмотря на это, как ни велики пределы вариаций, обусловливаемые постоянно продолжающимся смешением наследственных масс во все новых и новых комбинациях, этому развитию положен все-таки один предел. Если целый ряд талантов, свойственных всему народу, оказывается у одного человека, то получаются люди, подобные Платону или Goethe. Но и развитию таких людей положен естественный предел в законах наследственности; но гораздо важнее, что исключительное превосходство отдельного индивидуума биологически нисколько не меняет продуктивности всего народа в целом. Общая сумма унаследованных качеств должна в общем и целом оставаться одной и той же до тех пор, пока этот наследственный процесс не будет изменен влияниями совсем другого рода, внешними ли, внутренними ли. Существуют ли факты, оказывающие подобное влияние на человека? Да, существуют. и само по себе это бесспорно: нам известно не только отравление взрослого организма, но и отравление зародыша («KeimVergiftung»). Этот явно-патологический процесс не имеет, однако, никакого отношения к подлинной наследственности, и поэтому он будет занимать нас лишь в последующем. Но что мы скажем, если всякое вредное влияние, испытываемое человеком, может передаваться его потомству?

Выше мы уже говорили, что все источники вырождения были бы несравненно обильнее, если бы могли наследоваться приобретенные качества; и нами уже было сделано заключение, что в этом пункте одна из важнейших проблем всего учения о вырождении.

Может ли наследственность создавать новые качества? Или вернее, могут ли наследоваться новые приобретенные качества?

Исследователи, отвечающие на этот вопрос утвердительно, допускают две возможности; они тесно связаны между собой, но мы должны рассмотреть их порознь. Можно представить себе самопроизвольное (спонтанное) возникновение новых, способных передаваться по наследству качеств; кроме того, возможно наследование качеств, приобретенных индивидуумом в течение его жизни.

Мы увидим в дальнейшем, что, по мнению большинства авторов, флюктуирующие вариации (т. — е. связанные непрерывными переходами уклонения от основного типа) не являются наследственными. В потомстве проявляется постоянно все тот же основной тип. Отбор поэтому бессилен в пределах чистого, несмешанного вида. Если этот взгляд справедлив и если не существует никаких других законов наследственности, то всеобщая эволюция в Darwin'овском смысле была бы невозможна; более того: было бы невозможно возникновение всякого совершенно нового, небывалого до сих пор вида или разновидности.

Однако, Darwin (как и Weismann) подчеркивал в своем учении именно эту непрерывную изменчивость, постепенное усиление небольших индивидуальных видоизменений; вместе с тем он обратил внимание (а именно в раннем своем периоде) и на другой источник образования видов, на который теперешние представители его учения смотрят, как на единственный или, во всяком случае, самый важный. Этим источником являются мутации.

Dar VFin называл их «single variations». Это—новые качества, появляющиеся совершенно внезапно, вроде, например, белого цветка вместо синего или отсутствия рогов у баранов; признаки эти наследственны и дают начало новому виду. Как мы уже сказали, Batesonnde Vries смотрят на это даже как на причину образования видов.

Биологи-практики уже давно знакомы с этими мутациями, с так называемыми «sports». Доказано, что многие виды растений и животных возникли именно таким путем, и секрет систематических разводок и их успеха заключается, вероятно, исключительно в умении планомерно пользоваться подобными вариациями (Set-tegast, Goldsclimidt).

В природе — вплоть до человека! — эти новые, возникшие внезапно качества будут обыкновенно снова исчезать благодаря смешению разновидности с видом. Уже благодаря этому и в подобных случаях все-таки гарантируется постоянство («Konstanz») видов. Но, кроме того, мутации встречаются чрезвычайно редко. Так, например, Tower (цит. по Goldsclimidt) нашел один единственный «sport» на 5447 колорадских жуков.

Неоднократно пытались найти также признаки, которые допускали бы принципиальное различение этих мутаций от ненаследственных флюктуации; но единственной точкой зрения, оказавшейся в данном случае пригодной, была все-таки всегда точка зрения наследственности. Очень часто кажется, что с количественной стороны (по величине уклонения) «мутации» резко превосходят ненаследственные вариации; это объясняется, вероятно, тем особенным вниманием, которое необходимо должны будут привлекать к себе именно эти резко заметные «sports». Если эти уклонения, способные передаваться по наследству, менее значительны, то их легче упустить из вида. Зависимость же от внешних условий, питания, температуры и т. п. имеет для наследственных вариаций о же самое значение, как для ненаследственных. По-видимому, по этой причине sports и появляются иногда в особенно большом количестве в определенные периоды времени и, несомненно, поэтому-то и удалось получить их искусственно. Чрезвычайно важный вопрос для нас, возможны ли мутации без всяких воздействий извне, еще не разрешен; может быть, он и вообще неразрешим, попытка же объяснить все наследственные видоизменения атавистическими возвратами до сих пор всегда терпела неудачу (Goldschmidt). Но что экзогенные причины могут вызвать новые качества, это — несомненный факт.

В этом пункте учение о мутациях тесно соприкасается с вопросом о наследственности приобретенных качеств. А если бы мы предположили, что для возникновения новых наследственных вариаций всегда необходим внешний толчок, то обе эти проблемы в настоящее время совпали бы совершенно. То, что осталось от учения о наследственности приобретенных качеств, относится, в сущности говоря, к тем же самым процессам, которые составляют самое существо мутаций.

Нет нужды доказывать, что проблема ламаркизма очень близко соприкасается с вопросом о дегенерации. «Догмат о вырождении человечеств а держится исключительно на предположении, что «приобретенные» патологические качества передаются или по крайней мере могут передаваться потомству», — пишет M art i u s. Это относится, конечно, прежде всего только к дегенерации унаследованной; но мы сами назвали вырождением всякое ухудшение вида, прогрессирующее от поколения к поколению (даже если оно и неунаследованное). Эта дегенерация, сказали мы. могла бы быть вызвана исключительно внешними причинами без участия наследственности. Но при таких условиях едва ли было бы возможно говорить о вырождении, как о чем то роковом и неустранимом. Если народное здоровье подрывается внешними вредностями, то возможна помощь; попытка же обосновать догмат вырождения, учение о неотвратимости дегенерации, была бы возможна только при условии, если каждое ухудшение одного поколения должно было бы наследоваться следующим поколением.

Это предположение, этот «наивный ламаркизм» (Marti us) настолько вошли в сознание большинства медиков (в значительной степени благодаря самому Darvin'у), что многим из них экспериментальная проверка казалась совершенно излишней. В ту эпоху, когда еще не существовало пригодного фактического материала, даже Virсhov полагал, что: «живое существо изменяет свои функции и привычки, будучи поставлено в другие условия; все, что оно приобретает, оно способно передавать по наследству».

С той поры это живейшим образом отрицалось. В особенности A. Weismann и его школа энергично защищали учение о непрерывности зародышевой плазмы, попавшее под угрозу в этом пункте, и в этой борьбе их поддерживал целый ряд патологов. В настоящее время их противники понимают, что они защищают, наряду с фактическими утверждениями, не более как теорию. Сравнение памяти и наследственности, проведенное Hering'oм, и возникшее на этой почве учение Semon'a o Mneme не могут быть защищаемы), если приобретенные качества не передаются по наследству.

Фактический материал, собранный обеими сторонами для решения этого вопроса, разросся до такой степени, что нам придется сделать выборку. Мы рассмотрим только то, что составляет самое ядро вопроса, и вместе с тем и все, что имеет прямое отношение к человеку. Отдельные части, на которые постепенно распался этот вопрос, мы обсудим порознь.

В одном пункте—на это не всегда обращали внимание в медицине—между Weismann'oM и его противниками уже давно нет никаких разногласий. Weismann никогда не отрицал влияния, оказываемого на зародышевые клетки, климатом, питанием, короче говоря, внешними причинами. Этому взаимному соглашению не препятствовали даже такие факты, как пресловутая «алопеция» иммигрировавших в Америку европейцев, если ее причины, действительно, не исключительно психологические. Еще понятнее передача химических видоизменений, напр., явлений иммунитета. Если трипаносомы, которым сообщена устойчивость относительно мышьяка, сохраняют это качество в течение 3 лет, после того как они проведены через 400 мышей (Ehrlich), то это объясняется просто их способом размножения, при котором каждое новое поколение возникает путем деления предыдущего. Мы знаем, благодаря Abderhalden'y, что половая клетка содержит в себе все химические вещества, из которых слагается организм взрослого животного. Таким образом, нет ничего особенного в том, что мыши передают своему потомству свою устойчивость по отношению к абрину и рицину (Ehrlich), рогатый скот свою нечувствительность к береговой лихорадке (Kьstenfieber), а кролики свой иммунитет к собачьему бешенству и дифтерии. Наконец, в области патологии вполне понятен вред, наносимый потомству ядами, действующими на организм родителей, а тем самым и на их половые клетки. Пьянство отца или сифилис ведут к тому, что дети «дегенерируют» — факт этот несомненен, однако, он, конечно, вовсе не означает «наследования» приобретенных качеств.

E. Ziegler, Martins и др. неоднократно подчеркивали это и показывали, как строго следовало бы именно в этом пункте различать между болезнями врожденными и унаследованными. Если у алкоголика, страдающего циррозом печени, рождается ребенок-идиот, то здесь имеется прямое повреждение зачатка, и вовсе не наследование. Совершенно также обстоит дело и с сифилисом, со свинцовым отравлением и. может быть, многими другими явлениями. Аналогичным образом действует, может, быть, также и ослабление конституции.

Даже самые строгие приверженцы Lamarck'a отказались теперь от утверждения (которое казалось многим почти само собою разумеющимся), что могут наследоваться полученные в течение жизни увечья и т. п. Martins называет это прямо суеверием, и даже Semon должен согласиться с тем, что эта передача не является доказанной).

Фактически многочисленные опыты Weismann, Eizema-Bцs и др. (с мышами и крысами) исключили эту возможность в той же мере, как исключается она и многочисленными наблюдениями над людьми. В течение тысячелетий производится ритуальное обрезание, уродуются ноги китаянок, систематически видоизменяется форма головы у некоторых индейцев; однако, при этом никогда

<еще не наблюдались передачи по наследству. Псевдо-доказательства, приводимые обычно в животноводческой и медицинской литературе, представляют собою или непроверенные анекдоты, или же неверно истолкованные факты. Примером может служить критикуемое Stieler'om сообщение Lomer'a. Человек, у которого, после того как он упал, появился (будто бы) клок седых волос, передал этот признак троим детям. В действительности же связь между этой аномалией и несчастным случаем он сочинил много лет спустя, после травмы, будучи уже 79-летним старцем; ничто не противоречит предположению, что свой дефект пигмента он и сам получил в наследство. По поводу подобных случаев можно; привести авторитетное замечание Schwalbe, который сказал, что из учения о пороках развития можно сделать главный аргумент учения Weismann'a HGette о том, «что наследование приобретенных качеств есть нечто никому неведомое». После этого нет надобности особенно подчеркивать, что, напр., увечья вследствие амниотических юстировок никогда не бывают наследственными.

Почти то же самое приходится сказать и об, утверждении, будто на потомство могут переходить функциональные изменения, развивающиеся, напр., благодаря повышенной функции или ее отсутствию. Для нас это утверждение имеет особенное значение, потому что именно в психиатрической литературе этот процесс обвиняли в том, что он причина разнообразнейших явлений. R. Sommer выражает несомненный взгляд широких кругов, когда он говорит: «качества, представляющие собой ряды представлений, постепенно автоматизировавшиеся путем произвольных усилий и напряжения внимания и фиксированные в форме моторных механизмов, обладают, по всей вероятности, наследственной силой». Автор добавляет затем: «для этого мы должны допустить, что органические свойства мозга могут оказывать влияние на качества зародышевой плазмы», и указывает затем на взаимоотношения между нервными процессами и деятельностью половых органов. На это следует заметить; что с мозговыми явлениями связаны лишь функции полового аппарата и что отсюда вовсе нельзя делать вывода о влиянии мозга на зародышевые клетки.

В общем придется согласиться, что наследственность приобретенные функциональным путем видоизменений было бы очень трудно доказать, даже если бы она и существовала. Lang уже подчеркнул в связи с этим, что употребление и упражнение только развивают уже имевшиеся прирожденные задатки и никогда не в состоянии породить новых качеств, задатка которых не существовало. Может быть, он не совсем удачно характеризует положение вещей, когда он бросает упрек сторонникам этой теории, говоря, что они берутся за объяснение таких вещей и явлений, которых в действительности вовсе и не существует. Влияние упражнения на половые клетки остается все-таки возможным, но едва ли удалось бы когда-либо доказать его существование. Когда у сына резко проявляется какое-нибудь качество, особенно культивировавшееся отцом, или какая-нибудь часть тела, сильно развитая вследствие упражнения, то всякий раз можно будет сказать, что оба раза и у отца, и у сына сказалось действие особенно сильно развитого задатка. Исключение составляли бы только такие случаи, в которых дети получили бы в один прекрасный день, без всякого труда со своей стороны, в виде какого-то таинственного подарка, какие-либо исключительные познания и навыки, которым их отец должен был с трудом учиться. Как известно, нет недостатка в подобных» утверждениях, однако, их следует отнести к числу выдумок. Веру в наследственную передачу содержаний сознания уже Meynert называл «чудовищной логической ошибкой».

По-видимому, прав Haecker, говоря, что нет ни одного биолога, который считал бы, что доказана наследственная передача качеств, приобретенных благодаря упражнению и функциональному пользованию (язык, познания, результаты дрессировки, гипертрофии от активности и т. д.). Sеmon, подтверждая это и относительно самого себя, прибавляет, однако, что чашка весов клонится в положительную сторону и что нет ни одного факта, который противоречил бы допущению подобной наследственной передачи. Вот, невидимому, самая крайняя точка зрения, еще допустимая при критическом рассмотрении фактического материала; «наивный ламаркизм» широких врачебных кругов, которому хотелось бы, чтобы детям пошла на пользу всякая духовная деятельность их родителей, не оправдал себя по настоящее время какими-либо научными наблюдениями.

Правда, есть наблюдения, как будто доказывающие влияние жизненных условий на развитие (по крайней мере) растительного мира. Сравнительное изучение строения и хода развития растений дает нам право заключить, что при усиливающемся влиянии внешних условий жизни растительные виды способны утрачивать имеющиеся в них возможности «развития, способны приобретать новые возможности и претерпевать благодаря этому дальнейшую филогенетическую эволюцию»,—пишет Munсhеn'ский ботаник Karl Giesenhagen. Убедительные примеры, приводимые им для обоснования этого положения, показывают, однако, что в этих процессах дело вовсе не в передаче по наследству таких качеств которые приобретены индивидуумом. Но вот что важнее для нас: очевидно, что эти превращения совершаются в течение столь колоссальных промежутков времени, что прямая человеческая традиция не в состоянии дать о них какие-либо сведения. Десятками тысячелетий могли жить виды растений на земле, не обнаруживая никаких сколько-нибудь заметных симптомов филогенетического развития вида. Это очень часто упускалось из вида, когда законы дегенерации у человека пытались вывести из законов образования видов в Darwin'oвском смысле. Скажем уже теперь нечто такое, что нам придется обсуждать в дальнейшем еще раз: исторический человек, насколько можно судить, совершенно не изменился. И это вовсе не является исключением, приложимым только к человеку. Подобных перемен почти невозможно констатировать за исторический период, за тот короткий промежуток времени, который до известной степени позволяет нам охватить взором людская традиция. «У нас нет оснований допускать, чтобы рис и пшено, собственноручно посеянные по торжественному поводу китайским императором Хен-Нунгои за 2700 лет до начала нашей эры, и мякина, которою Гомеровские греки кормили своих лошадей, отличались от тех же видов злаков нашего времени» (Giesenhagen).

Рассмотрение наследственности приобретенных качеств ставится обыкновенно 'в психиатрической литературе в связь с известными экспериментами Brown-Sйquard'a С. Westphal'fl, Obersteiner'a и Romanes'a. Сущность этих опытов состояла в том, что у животных, происходивших от 'родителей с искусственно вызванною эпилепсией, иногда (!) развивались эпилептические припадки. У родителей (главным образом, морских свинок) эпилепсия вызывалась оперативным вмешательством различного характера; повреждения спинного мозга или corpus restiforme и даже n. ischiadici приводили к одинаковому результату. M. Sommer подверг эти эксперименты проверке, при чем результат получился отрицательный; таким образом, в настоящее время сторонники наследуемости приобретенных качеств ссылаются на Brown-Sйquard и Obersteiner'a, а противники этой гипотезы—на M. Sommer'a. Кроме того, критика E. Ziegler'a давно показала, что значение этих опытов совершенно не зависит от числа положительных и отрицательных результатов. Факты, как таковые, нельзя оспаривать, и Obersteiner был, конечно, прав, когда, давая свой осторожный и деловой ответ, он отверг нападки Sommer'a, лишенные основания. В Вене на глазах у самого Obersteiner'a J. Gutnikow'biM n I. P. Karplus'oM были сделаны контрольные опыты, оставшиеся безрезультатными, при чем в этих экспериментах не получилось даже эпилепсии у оперированных животных. Но решающее значение остается за положительным результатом, и поэтому приходится согласиться с тем, что у потомков соответственным образом оперированных животных иногда действительно наблюдаются эпилептические судороги.

Но доказывается ли этим наследственность приобретенных качеств? Конечно, нет. Ведь это значило бы: у детей получились эпилептические припадки, потому что родители были эпилептиками. Но фактически дело сводилось лишь к тому, что потомки стали эпилептиками, потому что (или после того как) производители подверглись операции. Но ведь надо знать, что эпилептический припадок представляет собой очень распространенную форму реакции, заложенную в готовом виде в человеческом мозгу и в мозгу животных и могущую быть поэтому вызванною самыми разнообразными вредными моментами. Судя по этому, в приведенных опытах уже эпилепсия производителей была, разумеется, не прямым, а косвенным следствием операции, да и наступало-то это следствие не регулярно. Поэтому мы будем в праве допустить у тех животных, у которых развивались эпилептические припадки, наличность особенно сильного предрасположения к этой реакции. Уже Ziegler обратил внимание, что это предрасположение вообще часто встречается у морских свинок, а из наблюдений Obersteiner'a мы должны будем сделать вывод, что у некоторых пород эта наклонность к судорожным припадкам сказывается с еще большею силой, чем в среднем у остальных. Но в тех случаях, где эта наклонность существует, она, конечно, будет иметься и у производителей, и у потомства; таким образом, на основании опытов Brown-Sйquard'a и его последователей можно заключить лишь о том, что операция над животными производителями вызвала конституциональное повреждение также и у некоторой части их потомства. Сущность этого повреждения известна нам столь же мало, как и причина эпилепсии у животных, подвергшихся операции. Следовательно, мы не в состоянии строить даже предположений о связи между болезненными явлениями у первого поколения и таковыми же явлениями у второго поколения. Мы можем указать лишь на то, что связь, которая имеется здесь налицо, очень напоминает связь между алкоголизмом и эпилептическими припадками, давным-давно известную клинической психиатрии. Хронические алкоголики более склонны к подобным припадкам, чем другие люди, а дети пьяниц очень часто бывают эпилептиками. Из этого можно вывести, что или эпилептическая конституция наследуется независимо от всякого действия алкоголя (и в этом случае алкоголизм пришлось бы рассматривать, как простое осложнение или же как следствие эпилепсии), или же что алкоголизм отца способен вызвать эпилепсию и у него самого, и у его детей. Будет ли при таких условиях какая-либо генетическая общность между судорожными припадками первого и второго поколений, это остается неизвестным; допускать же наследственные соотношения между этими болезненными проявлениями нет ни малейшего основания.

Ведь дети могут быть эпилептиками даже и в том случае, если отец-алкоголик сам не страдал припадками.

И в этом случае, как и в экспериментах Brown-Sйqiiard'a, суть дела опять-таки не в наследственности, а в повреждении зародыша. Что бы здесь ни происходило: отравление организма или его ослабление — ухудшение его конституции не может быть безразлично для половых клеток х). Никто не отрицает связи в обмене веществ между соматической и зародышевой плазмой, и утверждение I. Gaule, что «процессы, имеющие отношение к половой жизни, разыгрываются не только в половых, но и в других органах», само по себе, конечно, вполне справедливо. Дальнейшие же слова этого автора, что в «печени, в мышцах, жировом слое, а, может быть, и в других органах происходит образование веществ, применяемых затем для образования половых продуктов, в половых же органах происходит сочетание этих веществ и придание пи морфологической формы яйцевых клеток и сперматозоидов », означают опять-таки исключительно, что химические вещества могу г переходить от сомы на половые клетки. «Это уже совсем другое дело; это уже не значит, что мы должны убедить себя, будто организм способен передавать половым клеткам те изменения, которые вызываются в нем внешними поводами, и передавать именно так, чтобы они развивались у следующего поколения в то же самое время, в том же самом месте организма, как это было в родительском организме».

Эти слова Weismann'a четко формулируют проблему. Все, что мы обсуждали до сих пор. почти не вызывает в настоящее время разногласий. Климат, питание, термические и химические влияния (идущие извне или обусловленные конституцией производителя) могут оказывать воздействие на зародышевую плазму. Мутации показывают, что иногда таким путем получаются новые наследственные вариации. Однако, все это еще не означает наследственности приобретенных качеств, поскольку остается невыясненным, как и почему происходят эти изменения. С алкоголем и сифилисом дело обстоит просто; здесь нам говорит уже клинический опыт, что яд влияет одновременно и на родителей, и на детей, действуя, однако, на тех и на других порознь и обычно неодинаково по конечному результату. Наличность явлений болезни у отца. не является необходимым условием для заболевания сына, весь, процесс соответствует, стало быть, тому, что носит в биологии название параллельной индукции в смысле Dettо. При этом повреждается одновременно и соматическая, и зародышевая плазма, и никоим образом нельзя сказать, что участь зародышевой плазмы определяется изменением в плазме соматической. Значит, в сущности говоря, перед нами не соматогенное, а бластогенное (гаметогенное) возникновение новых качеств.

Могут ли наследственные новые качества возникать также и соматогенным путем? Всегда ли необходимо первичное изменение зародыша или же первичным моментом может быть также и изменение соматической плазмы?

Semon считает это возможным; его мнение, его теория «отпечатков», как ее называют его противники, немыслима, если приобретенные телом качества не находят себе выражения в «энграммах» зародышевой плазмы. Weismann же и его сторонники, настаивают на непрерывности зародышей плазмы. Каковы же факты, которыми мы располагаем?

G u t h r i e сообщает, что ему удалось пересадить яичники одних молодых кур другим, где они приросли настолько хорошо, что давали в дальнейшем вполне нормальные яйца. При этом обнаруживалось явственное влияние новой владелицы на цвет потомства. Если черная курица, которой был пересажен белый яичник3), оплодотворялась белым петухом, то получалось 9 белых цыплят и 11 цыплят белого цвета с черными пятнами. Если, наоборот, белую курицу с белым яичником случали с черным петухом, то потомство состояло из 12 цыплят белого цвета с черными пятнами. Опыты эти говорят за влияние соматической плазмы на половые клетки (правда, ввиду целого ряда возможных ошибок, они не всеми признаются; были получены (Сas11e, Morgan) и другие результаты—отрицательные). Однако это влияние совершенно несомненно и без этого; давно известно, что вещества переходят от матери к ребенку. Sitowski, Gage и Riddle) наблюдали, что после кормления анилиновыми красками крыс, морских свинок и кур окрашивались зародыш, а затем и потомство. Более широкие выводы из опытов невозможны; для наследственности приобретенных качеств они столь же мало доказательны, как и передача иммунитета.

Разрешение этого вопроса двинуто значительно вперед благодаря — опытам Тоwer'а и Кammerer'a. Tower вызвал у колорадского жука (по примеру Standfuss'a, Weismann'a, Ficcher'a и Sehroder'a) определенные изменения окраски в личиночной стадии, подвергая его в стадии куколки действию ненормальных внешних условий (жара, холода, влажности). Эти вариации по наследству не передавались. Напротив, если в эти условия ставилась личинка вполне развитой окраски, то цвет ее оставался неизменным, но если это воздействие на личинку оказывалось как раз в периоде созревания половых клеток, то у потомства ее обнаруживались те же самые видоизменения.

Из этих опытов вытекает прежде всего одно следствие, необычайно важное в применении к патологии, а именно, что половые клетки поддаются воздействию лишь в определенные периоды. Если во время этого периода мы перестанем подвергать их раздражениям, то потомство остается незатронутым, с какой бы силой они не действовали до этого (в стадии куколки). Яйца кладутся этими животными отдельными порциями через известные промежутки, и измененное потомство получалось всегда из тех, развитие которых происходило под влиянием анормальных раздражений. В биологии принято поэтому говорить о критическом или чувствительном периоде («kritisсhe oder sensible Periode»). Есть ли что-либо аналогичное и у позвоночных животных, это, конечно, большой вопрос.

Впрочем сам Tower, a еще решительнее Lang приходят на основании этих опытов к тому выводу, что соматической индукции не существует. Если бы существовала соматогенная передача по наследству приобретенных качеств, то измененные жуки должны были бы давать измененное потомство при всяких условиях. И, действительно, в случаях Tower процесс (действующий, напр., также и при упомянутом нами алкогольном отравлении) оказался разложенным на две части: повреждение родительского организма и повреждение половых клеток идут независимо друг ют друга, при чем и то, и другое только во время определенной «чувствительной» фазы. Seтоn выступает с возражением: наружная кутикула колорадских жуков, в которой отлагается пигмент, не содержит в себе пористых канальцев и лишена поэтому всяких проводящих раздражения соединений с раздражимой субстанцией организма, включая сюда и его половые клетки. Но этой причине выводы, делаемые Tower’ом и Lang'ом также неосновательны, как если бы мы сказали, что «человека с неподвижной маской на лице (черты которого не в состоянии показывать никаких изменений) нисколько не будут трогать радостные и печальные впечатления». Возражение это почти неопровержимо, хотя как раз Sem on'у следовало бы подумать также и о том, что отложение пигмента в кутикуле могло бы быть только внешним результатом, симптомом действия того-раздражения, которое повлияло на соматическую плазму; в этом случае было бы вполне возможно, что первичное, неуловимое для нас изменение организма оказало «мнемическое» раздражение на половые клетки в периоде их чувствительности. Во всяком случае нельзя не согласиться с Зетоп'ом, что эти опыты не достаточны для исключения возможности соматической индукции. Из экспериментов Kammerer'a мы приведем исключительна ряд опытов, проделанных над жабой-повитухой). Эта жаба при нормальных условиях мечет икру на суше и кладет сравнительно-небольшое число (18—86) крупных, богатых желтком яиц. Если находящихся в периоде кладки животных действием высокой температуры побуждать как можно чаще опускался в воду, то число яиц возрастает до 115, а богатство их желтком уменьшается. На аналогично ведут себя также и потомки полученного таким образом резко измененного поколения, даже если они поставлены в прежние обычные условия. «Заметим дополнительно, что если яйца 2) исходного поколения держать при высокой температуре (25—30° С), то возврат второго поколения к примитивной манере метания икры, свойственной другим амфибиям типа лягушек, сказывается еще резче. Студенистая оболочка яиц второго поколения утолщается, у личинок появляются типические для амфибий жабры, а у взрослых самцов третьего и особенно четвертого поколения развиваются в периоде метания икры мозоли больших пальцев» (Наecker).

Факты, приведенные в этих тезисах, чрезвычайно важны для оценки этих опытов и всех сходных с ними. Полученные видоизменения представляют собою в значительной мере возвраты к прежним естественными формам, т. — е. атавизмы или, если угодно, «случаи утраты дифференцировки» («Entdifferenzier un gen») (Haecker). Это, во-первых; кроме того, эти вариации прежде всего бластогенны, т. — е. возникли благодаря воздействию на зачаток. Стало быть, наследственность приобретенных качеств здесь только кажущаяся, она симулируется тем, что от действия одного и того же раздражения на развитое животное и на его зачатки получаются в конце концов одинаковые результаты. Правда, объяснить это тождество действия очень трудно; в этом Semon вполне прав. Термин же «параллельная индукция» означал только новую формулировку вопроса, красивое название, данное чему-то, что осталось по существу непонятным. Действительным же объяснением мы обязаны Goldschmidt'y. В известном смысле оно совпадает с нашим собственным объяснением, данным нами для определенного патологического случая: для эпилептических судорог у пьяниц и их детей. Как и при оценке опытов Brоwn-Suquard'a, мы исходим при этом из того эмпирического факта, что наклонность к эпилептическим припадкам заложена в мозгу каждого человека, правда, в индивидуально различной степени. Если так, то ясно, что люди, предрасположенные, будут реагировать судорожными припадками на меньшие вредности, чем другие, и что наибольшая вероятность появления подобных инсультов будет дана в таких случаях, где имеется сильное предрасположение и тяжкое повреждение. Но чем вообще вероятнее наступление таких припадков, тем чаще оно будет наблюдаться в некоторых случаях и у родителей, и у детей, так как предрасположение это, конечно, наследственно.

Указания, даваемые Groldschmidt'oм совершенно аналогичны; он говорит, что раздражения, применявшиеся в опытах Тоwer'а, естественно должны были бы дать максимальный эффект в том случае, когда на предельную положительную (или отрицательную) флюктуацию количественной стороны какого-нибудь фактора подействовала бы соответственная предельная модификация. Естественно, что для выяснения вопроса о наследственности в этих опытах всегда выбирались особи с максимальными изменениями; но именно относительно таких особей следовало бы, основываясь на интенсивности вызванного у них: изменения, сделать вывод, что особи эти представляли собой с самого начала крайнюю степень флюктуации в направлении этих изменений. При таких условиях само собой разумелась известная (хотя бы и ослабленная) способность к наследственной передаче для этих качеств, и появление аналогичных изменений у некоторой части потомства было обусловлено исключительно этой наследственной тенденцией. Эту же мысль, но опять-таки на иной несколько лад высказывает и Haecker; по его мнению, случаи так называемой параллельной индукции объясняются по большей части тем, что филогенетически молодые качества оказываются или сбитым с пути, или подавленными в своем развитии: «но это будут (по крайней мере хоть отчасти) те же самые черты, которые в силу тех же влияний были деспециализированы уже и у родителей. Получаются, стало быть, в силу внутренней необходимости те же самые задержки развития («E ntwicklungshemmunge n»), что и у родителей ».

Объяснение это относится также и к мутациям, и, действительно, почти все авторы (назовем из них: Haecker'а, Goldschmidt'a, Lang'a Gruber'а) согласны в том, что нет никакой принципиальной разницы между мутацией и тем, что некоторые исследователи продолжают до сих пор называть наследственностью приобретенных качеств. Мы видели выше, что мутации (наследственные вариации) вызываются внешними моментами, и знаем теперь, что и там, где, как казалось, наследовались приобретенные качества, дело все-таки сводилось в последнем счете опять-таки к действию экзогенных причин на половые клетки. Это по существу дела одни и тот же процесс.

Этим дан ответ на поставленный нами вопрос. Появление новых наследственных качеств за счет соматической индукции не доказано. «Насколько хватает наших экспериментальных знаний», говорит Lang, «все наследственные образования бластогенны. Против гипотезы о наследственности за счет соматической индукции, против теории отпечатков и переносов говорит уже доказательство существования чистых линий, да и весь эмпирический материал об альтернативной наследственности». Goldschmidt вполне согласен с этим и полагает, что «результат попыток доказать наследственность приобретенных качеств настолько скуден, что его можно назвать отрицательным». Наконец, Haecker говорит следующее: «…при чистой и косвенной параллельной индукции… не может быть и речи о наследовании приобретенных качеств в смысле Lamarck'a, a только» о наследовании приобретенных предрасположений в смысле О. Hertwig'a или, как можно было бы еще выразиться, о наследовании экзобластогенных предрасположений, так как причину изменений, появляющихся у потомков, в большинстве приведенных примеров надо видеть в вариациях зародышевой плазмы их родителей и, так как дело идет в данных случаях об изменениях бластогенных, вызванных внешними раздражениями».

На этом мы можем считать проблему исчерпанной. При теперешнем состоянии наших знаний мы должны безусловно отрицательно ответить на вопрос о том, может ли наследственность приобретенных качеств играть какую-нибудь роль в возникновении вырождения, в этиологии болезней В применении же к человеку просто немыслимо что-либо такое, что могло бы идти в сравнение с опытами хотя бы только Kammerer'а—весьма еще спорными к тому же. Увечья и т. п. явления наверняка не наследуются; если у больных в частности эпилептичных (благодаря особым операциям) животных рождаются больные (в частности эпилептичные) потомки, то перед нами не наследование, а повреждение зародыша, соответствующее, напр., такому же повреждению после алкогольного отравления; качества, приобретенные функциональным путем, благодаря упражнению или отсутствию функции, никогда не повторяются у детей; таким образом, опровергнуто все, что могло бы обосновать гипотезу наследственности приобретенных человеком качеств и оправдать страх обусловленного такой наследственностью вырождения. Ни один человек, следивший за литературой о соматической индукции, не станет, напр., думать, что приобретенная в течение жизни нервная раздражительность могла бы перейти на потомство. Повреждения зародыша известны психиатрии уже давно; нет в ней разногласий также и насчет «нормальной индукции» благодаря действию яда. Здесь возможно, как показывает пример с алкоголем, даже совершенно одинаковое по своему результату действие на родителей и детей; однако, и в данном случае- нет никакой передачи по наследству в биологическом смысле, и было бы совершенно неуместно делать на основании этих случаев какие-либо общие выводы о наследственности приобретенных качеств.