Говоря об апперцептивных галлюцинациях, Кальбаум⁰⁰¹ отчасти затронул те явления, которые ныне описываются мною под именем псевдогаллюцинаций. Апперцептивными галлюцинациями он называет также субъективные восприятия, «где ложное воспоминание с характером чувственности возникает спонтанно, имея определенное или неопределенное содержание». Отсюда видно прежде всего, что здесь имелись в виду лишь воспоминания (отсюда и термин Кальбаума «hallucinirte Erinnerungen»). Другое название, предложенное этим автором для тех же самых явлений, фанторемия, прямо указывает, что Кальбаум имел в виду только слуховые воспоминания, так как rhema значит слово; и действительно, он говорит о таких случаях, где созданный фантазией факт лишь вследствие того реализуется или получает определенное содержание, что облекается в слово. «Относящиеся сюда субъективные явления характера чувственности не имеют, их психическое содержание суть абстрактные схемы, и чтобы они получили чувственно определенный характер необходимо содействие органов, относительно более периферических». Эти слова, будучи сопоставлены со всем тем, что мною сказано о псевдогаллюцинациях, заставляют меня думать так: или этот автор говорил вовсе не о тех психопатологических явлениях, которые имею теперь в виду я, или же тогда, в 1866 году, псевдогаллюцинаторные явления еще не были известны во всей их полноте и во всем их значении. Надеюсь, что не будет здесь неуместным остановиться на воззрениях Кальбаума повнимательнее, насколько они близки к предмету настоящего этюда (после Кальбаума и Гагена, сколько мне известно, по этим вопросам не было писано ничего замечательного).

Галлюцинированные воспоминания или фанторемия (также апперцептивные галлюцинации), по Кальбауму, бывают или абстрактными, или конкретными. Если из числа приводимых автором по этому поводу примеров оставить в стороне два случая возможных галлюцинаций в области осязательных восприятий⁰⁰² , то вся остальная абстрактная фанторемия Кальбаума сводится к тому, что больной нередко жалуется, «будто бы мысли его вталкиваются в него извне, вытягиваются из него наружу, или фабрикуются для него посторонними лицами». Здесь, по моему мнению, соединены в одно случаи, которые правильнее разделить по двум разным категориям.

a) Больному мысли «вгоняются извне» или «мастерятся для него посторонними лицами». Эти жалобы суть следствие навязчивых мыслей и навязчивых псевдогаллюцинаций слуха; об этом достаточно говорено мною в главе VII. Навязчивые мысли и навязчивые субъективные восприятия слуха неизбежно являются для непосредственного сознания больного элементом чуждым, входящим как бы извне, и потому неудивительно, что больные, в силу сознательного или бессознательного умозаключения, видят причину этих фактов в посторонней силе, обыкновенно в силе таинственно действующих на них других людей.

b) У больного мысли «вытягиваются или выходят наружу», или все мысли его «вычитываются» людьми, его окружающими или случайно приходящими с ним в соприкосновение. На это явление, которое, само по себе, разумеется, не есть ни галлюцинация, ни псевдогаллюцинация, авторы до сих пор мало обращали внимания. Так, для Кальбаума это есть род абстрактной фанторемии, т. е. такое неопределенное субъективное восприятие, которое получает реальный вид только тогда, когда облекается в слово. Гаген же довольствуется тем, что относит подобные заявления больных в рубрику случаев, где ложная идея может быть ошибочно принята врачом за галлюцинацию. Само собой разумеется, высказывая убеждение, что окружающие узнают его мысли при самом их возникновении, больной высказывает ложную идею, но эта идея есть вовсе не первичное явление, а продукт бессознательного умозаключения из громадной массы однозначащих конкретных фактов, хотя бы и субъективных; процесс этого умозаключения, совершающегося с логической необходимостью, сам по себе совершенно правилен; что же касается до вывода, то он ложен только с объективной точки зрения и притом именно потому, что посылками для него служили такие факты, которые, взятые объективно, суть не что иное как обман. В основании разбираемого явления всегда лежат галлюцинации слуха и потому-то упомянутые жалобы врачам приходится слышать от больных при всех формах идеофрении или паранойи, где слуховые галлюцинации идут сплошным течением. Когда эти больные думают про себя, они слышат своими внешними ушами, слышат вполне объективно (на то это и галлюцинации), что чьи-то голоса где-нибудь в стороне произносят эти мысли вслух; когда они читают про себя, то голоса со стороны, слово за слово, фразу за фразой читают вслух вслед за ними… Это бы еще ничего, если бы тут дело ограничивалось одним регулярным повторением вслух сознательных мыслей больного, им самим внутренне формулируемых в словах, то больные сравнительно легко свыкались бы с таким эхом. Из некоторых точно прослеженных мною клинических случаев, я убедился, что обыкновенно «голоса» выговаривают мысли больного прежде, чем последний успеет внутренне облечь их в слова; кроме того, весьма часто больной слышит от «голосов» массу слов и мыслей, которые он совсем не может признать своими (именно потому, что сознательно он таких мыслей никогда не имел), и которые и содержанием, и грамматической формой убеждают больного в том, что они исходят от посторонних интеллигентных существ. Эти таинственные лица нередко дают понять больному, что все его мысли для них открыты не только тем, что вслух повторяют их: от времени до времени «голоса» делают совершенно неожиданные для больного замечания, из смысла которых в уме последнего неизбежно должно последовать заключение, что целый ряд его сознательных мыслей, не только настоящих, но и прежних, несмотря на то, что они до этого момента еще не оглашались «голосами», все же таки известен невидимым персонам (неожиданного смысла ответы на мысли больного, многозначительные приказания; критика, и притом часто весьма меткая как на мысли, так и на поступки больного). Из массы однозначащих фактов, из которых каждый, в качестве непосредственно познанной истины представляет собой чувственную очевидность, логически неизбежно должен последовать вывод, и процесс этого умозаключения столь же мало зависит от воли больного, как мало зависит от нашей воли тот факт, что луна на горизонте является нам имеющей значительно большую величину, чем та же луна близ своей кульминационной точки. Только что упомянутое физиологическое явление, при всей своей чувственной очевидности, есть тоже результат бессознательного умозаключения с нашей стороны и вместе с тем также ничто иное, как обман (в данном случае обман зрения, тогда как в первом случае мы имеем обман сознания). Итак, разбираемое психопатологическое явление вовсе не есть «фанторемия», и абстрактно оно ровно настолько, насколько абстрактно всякое умозаключение из множества конкретных фактов.

Как следствие упомянутого непроизвольного умозаключения (облечется ли последнее в словесную форму или нет — все равно), у больного возникает и непрерывно поддерживается неприятное чувство внутренней раскрытости: больному нельзя сделать ни малейшего внутреннего движения без того, чтобы не почувствовать, что всякое такое движение (мысль или чувство — одинаково) в тот же момент становится открытым для других людей. В первое время это чувство бывает в высокой степени мучительным, потому что в сущности оно есть не что иное как чувство глубочайшего стыда. О положении больного, у которого вдруг все мысли стали открытыми для окружающих, может дать некоторое понятие сравнение с положением стыдливой девицы, с которой, в многолюдном собрании, например, на балу, сразу, по необъяснимому для нее волшебству, спадают все одежды, и она остается в ярком свете люстр под устремленными на нее взорами сотни глаз блестяще разодетых гостей, абсолютно нагой. С течением времени мучительность этого чувства ослабевает; однако в острых и подострых формах идеофрении больной не перестает испытывать внутреннюю неловкость до тех пор, пока не начнут ослабевать галлюцинации слуха. В хронической идеофрении, где чувство внутренней открытости ни на один день не покидает больного иногда в течение нескольких лет, и здесь является своего рода привычка. Впрочем, у некоторых хроников ощущение некоторой неловкости остается довольно долго. В зависимости от этого явления у больных иногда развивается, так сказать, вынужденная нравственная опрятность; они стараются содержать свой внутренний мир в таком благообразии, чтобы нечего было стыдиться перед постоянно заглядывающей туда публикой, подобно тому, как многие богатые буржуа держат в порядке и чистоте «парадные» комнаты своего жилища только потому, что в этих комнатах бывают принимаемы посторонние люди.

Больной Пузин… (выписан из больницы здоровым), ощутив, что все его мысли и чувствования, до самых мельчайших, открыты окружающим, был настолько подавлен мучительным стыдом, что в продолжение нескольких недель безмолвно лежал на кровати с устремленными в потолок или в стену глазами и напрягал все силы, чтобы подавлять в себе всякое внутреннее движение, мысленное и чувствовательное, стараясь, таким образом, превратить свое сознание в tabula rasa. Понятно, что окружающим ничего не сообщалось из сознания больного в те минуты, когда там в самом деле ничего не было. Несколько месяцев спустя, уже на дороге к выздоровлению, когда путем рефлексии он вполне убедился в субъективном происхождении «голосов», он еще не мог отделяться от непосредственного чувства, говорившего ему, что мысли его передаются окружающим лицам (галлюцинаторно слышимые фразы в этот период болезни чаще всего срывались, как казалось больному, с уст окружающих его людей). В особенности сильно ему приходилось стыдиться всякий раз, когда у него случайно возникала какая-нибудь банальная идея или мимолетное нехорошее чувство, и это тем более, что тогда с уст окружающих лиц неизбежно срывались (галлюцинации слуха) по адресу больного нелестный эпитет, саркастическое замечание и т. п. По выздоровлении Пуз… говорил, что чувство внутренней раскрытости было главной причиной того, что значительную часть своей болезни он имел вид совершенной пришибленности.

Больной Дашков, по натуре большой резонер, напротив, сравнительно скоро перестал стыдиться перед «штукарями в простенке», особенно, когда заметил, что они охотно говорят скабрезности. Свыкнувшись с «голосами», он нередко вступал с ними в разговоры о медицине, о разных житейских предметах и т. д., делая вопросы как мысленно, так и вслух и получая на них (галлюцинаторно) ответы. Иногда он устраивал «штукарям» экзамен: «а, нуте, скажите мне, что я в настоящую минуту думаю?» Те отвечали большей частью верно, хотя случалось им и ошибаться. «А докажите-ка теперь, что именно это, а не что-нибудь другое я сейчас подумал», — догадался однажды вопросить больной, и с этой минуты понял, что хотя «там» знают его мысли, однако не имеют никаких улик против него, никаких доказательств, что такие-то мысли именно его. Поэтому, впоследствии, поймав себя на какой-нибудь, по его мнению, «дурацкой» или чересчур игривой мысли, больной непременно ставил эти мысли на счет «штукарям»; «это не мое, это ваше», говорил он.

Хроник Сокорев (и по сие время в нашей больнице), уже много лет страдающий галлюцинациями и псевдогаллюцинациями слуха, в периоды ремиссий производит на первый взгляд впечатление здравомыслящего человека. Чувство внутренней открытости до сих пор не оставляет его, однако он теперь, по-видимому, не очень тяготится им и даже не без некоторого удовольствия рассказывает, что он «в известном смысле так же прозрачен, как будто бы был из стекла», или что он «в нравственном отношении — то же, что в физическом отношении та сказочная царевна, у которой со стороны было видно, как у ней из жилочки в жилочку кровь, из косточки в косточку мозг переливаются». Постоянно питая в себе (обыкновенно им скрываемый) бред величия, этот больной считает себя занимающим исключительное положение в человечестве, причем точкой отправления у него служит именно факт его внутренней для всех открытости.

Конкретная фанторемия (или галлюцинированные воспоминания в собственном смысле) характеризуется, по Кальбауму, тем, что «здесь никак нельзя быть свидетелем галлюцинаторного факта, потому что последний всегда относится больным во время, уже прошлое; между тем в указанный больным момент из прошлого у него действительной галлюцинации не было». «При ближайшем рассмотрении относящихся сюда примеров, продолжает Кальбаум, оказывается, что тут имеется как будто бы воспоминание о галлюцинации, испытанной прежде, однако таковой галлюцинации на самом деле, по-видимому, вовсе не было; я полагаю, что здесь нам представляются случаи не воспоминания о прежних галлюцинациях, а именно галлюцинаторных воспоминаний, галлюцинаторного процесса в ходе самых воспоминаний». Из единственного (и притом совсем не доказательного) случая⁰⁰³ , приводимого Кальбаумом в пример конкретной фанторемии, собственно должно было бы следовать, что факт, созданный фантазией больного, одинаково может заключаться как в видении того или другого лица, так и в слышании тех или других слов. Но вслед за этим автор говорит: «в приводимых примерах (все они относятся к одному и тому же, неудачно избранному случаю) главная роль принадлежит слуховой сфере, так как здесь имеются мнимые слуховые восприятия с определенным словесным содержанием», вследствие чего и находит, что этого рода галлюцинаторным явлениям название «фанторемия» приличествует больше, чем название «галлюцинация воспоминания».

Говоря о галлюцинаторных воспоминаниях Кальбаума, Гаген соглашается, что в случаях этого рода (куда, по его мнению, относится также и часть несправедливых жалоб больных на прислугу и вообще на окружающих) имеются лишь ошибочные воспоминания, а вовсе не галлюцинации, испытанные когда-то прежде. Однако в объяснении явления Гаген не следует Кальбауму, но видит тут род обманов воспоминания, где воспоминание о фактах, созданных фантазией, имеет для сознания значение, одинаковое с воспоминаниями действительных восприятий; отсюда и возможность смешивания больными этих двоякого рода воспоминаний. «При этом мнимый факт принимается за действительный частью в зависимости от того аффекта, который вызывается воспроизведенным представлением фантазии, частью и потому, что мнимый факт выступает в воспоминании вообще резче в сравнении с воспоминаниями о действительных фактах, так как от внешнего мира больной, всецело погруженный в свои ложные идеи, получает лишь слабые и смутные впечатления»⁰⁰⁴ .

Что касается до меня, то из рассказов выздоровевших больных мне пришлось познакомиться с явлениями, которые могут быть названы псевдогаллюцинаторными воспоминаниями. Я совсем не имею здесь в виду ни тех случаев, где воспоминание о прежней псевдогаллюцинации бывает смешиваемо сознанием с воспоминанием о действительном восприятии, ни тех, где отдельные чувственные образы воспоминания становятся псевдогаллюцинациями. Все эти случаи клинически не представляют ничего особенного и, как мне кажется, достаточно понятны после всего сказанного в этой работе о псевдогаллюцинациях вообще. Но в том, что я ставлю в параллель с «галлюцинаторными воспоминаниями» Кальбаума, дело состоит в следующем: какой-нибудь измышленный факт, т. е. какое-нибудь представление, созданное фантазией больного, мгновенно (в момент своего перехода за порог сознания) становится псевдогаллюцинацией, зрительной или слуховой, и эта псевдогаллюцинация ошибочно принимается сознанием больного за живое воспоминание действительного факта, совершившегося в далеком или недавнем прошлом. При этом характерные черты псевдогаллюцинаций, именно большая интенсивность и крайняя отчетливость чувственного представления, его относительная независимость от воли больного, его навязчивость, являются для сознания (без всякого участия здесь рефлексии) как бы доказательством того, что этот внезапно вспомнившийся «действительный факт» представляет особо важное объективное значение. Такой псевдогаллюцинаторный продукт воображения, в ту же минуту (а не после, в воспоминании) смешиваемый с воспоминаниями действительными или объективными, может возникнуть или отдельно, или же неожиданно явиться в ряду обыкновенных действительных воспоминаний; в последнем случае обманный характер явления выражен всего резче, потому что такое мнимое воспоминание не может не иметь для сознания по крайней мере такого же значения, как и действительные воспоминания, с которыми оно, если не прямо, то косвенно вяжется. Содержание псевдогаллюцинаторного представления здесь почти всегда бывает тенденциозным или аффектирующим, имеющим более или менее тесное соотношение с ложными идеями больного. Тем не менее, обыкновенно эти мнимые воспоминания не вырабатываются произвольной и сознательной деятельностью фантазии, но неожиданно возникают из сферы бессознательного мышления, служащей источником для всех первично возникших ложных представлений. Из сказанного видно, что сущность того явления, о котором теперь идет речь, всегда лучше определяется термином «псевдогаллюцинаторные псевдовоспоминания».

У моего больного Соломонова сознательная рефлексия и усердное обдумывание связи и смысла всего, им переживаемого, дало в результате стройное, весьма сложное и вычурное здание бреда, которого, впрочем, нет надобности здесь подробно описывать Больному нужно было связать в одно логическое целое следующие главные факты: открытость его мыслей для окружающих, муку от субъективных ощущений осязания и общего чувства, разнородный и, частью, странный смысл прямых фраз, будто бы обращаемых к нему окружающими, разнообразные изречения «голосов» (называвших его иногда то «демоном» и «Люцифером», то «богом» и «Христом»). В постепенном развитии бреда различного рода псевдогаллюцинации тоже играли весьма значительную роль; в частности, значение псевдогаллюцинаторных воспоминаний в развитии и укреплении бреда будет видно из нижеприводимых двух эпизодов субъективной истории больного (с объективной стороны больной в то время являлся безучастным к окружающему, был, очевидно, погружен в свои мысли, мало ел, почти совсем не говорил, но, несмотря на свою тихость, требовал усиленного надзора, ибо обнаруживал наклонность к самотерзанию и стремлению к самоубийству).

Больной отлично помнил, с какого момента начался мистериозный период его существования; это был день начала сплошного галлюцинирования слухом, день, в который он впервые почувствовал, что все его мысли открыты для окружающих. До этой минуты больной считал себя таким же человеком, как и все люди, после нее он должен был признать себя лицом исключительным. Но тогда невозможно, рассудил больной, чтобы и в его прежней жизни не нашлось никаких намеков на будущий, таинственный второй период. И вот больной начал в своем воспоминании внимательно перебирать всю свою жизнь, начиная с того времени, как он стал себя помнить. В воспроизводившихся в памяти сценах и событиях сначала не оказывалось ничего необыкновенного (потому что в ряде сменявшихся чувственных, почти исключительно зрительных, образов воспоминания вставало лишь действительно пережитое)… Но… вот, ему припоминается, сначала смутно… что-то такое странное и таинственное… Вот, вот… о, боже, и как он только мог позабыть это!.. Ведь именно так, до мельчайших подробностей так было в действительности, как это теперь сразу ожило с такой необычайной яркостью и странной неотступностью. В своем внутреннем видении Соломонов вдруг видит большую залу старого отцовского дома; он сам, тогда девятилетний мальчик, сидит за желтым ясеневым угловым столом, держа перед собой раскрытую большую книгу в старинном кожаном переплете с медными застежками; недалеко от стола сидит, у окна, мать, нагнувшись над вышиванием; на заднем плане картины стоит отец, опершись рукой на спинку кресла… Но как странна та книга, которую читал тогда Соломонов; она напечатана какими-то особенными литерами и украшена разными символическими рисунками… На той странице, на которой тогда эта книга была раскрыта перед Соломоновым, речь шла об «антихристе», о том, что на нем с детства должна лежать «печать», заключающаяся в трех знаках (помимо описания в тексте, эти знаки — скошенный глаз, оконечность копья, лучистая звезда — были изображены в книге, каждый в отдельности, в виде рисунков и эти псевдовспомненные рисунки с особенной живостью видны теперь больному в его внутреннем зрении): антихрист должен иметь правый глаз косым, на средине лба он должен носить образ копья, а на левой стороне груди — образ звезды… Однако он, Соломонов, плохо тогда понимал читаемое и потому, повернувшись к отцу, хотел попросить у него разъяснения, но в этот момент заметил, что последний смотрит на него с выражением напряженного любопытства на лице… Но тут мать, встав с места, подошла к нему, и закрыв перед ним книгу, обняла со словами «бедный, ты со временем поймешь все, что тут писано!»… О какое болезненное выражение было на лице матери в эту минуту!.. Дальше все заволакивается туманом забвения… правда, снова встают в воспоминании отдельные картины детства, но уже не такие, в них нет ничего необыкновенного… Но как можно было Соломонову до этой минуты во всю свою жизнь ни разу не вспомнить о таинственной книге (должно быть, я стащил ее из библиотеки дедушки, думает больной; у него была масса старинных книг, в том числе и церковных)… Как она называлась? Трудно вспомнить… Понятно, что изображенная сцена была ничем иным как продуктом бессознательного творчества фантазии больного; это однако же не исключает возможности того, что псевдогаллюцинаторная фантазия имела своим основанием какое-нибудь действительное воспоминание. Со времени этого псевдогаллюцинаторного псевдовоспоминания больной решительно стал видеть в себе лицо, с детства обреченное на мистериозную роль «антихриста». Непоколебимость такого убеждения обусловливалась тем обстоятельством, что Соломонов нашел на себе три вышеупомянутых знака «антихристовой печати»: действительно, правый глаз у Соломонова несколько косит (strabismus convergens), на лбу Соломонова находится косвенно расположенный линейный рубец, длиной около 1 сантиметра (вероятно от падения в детстве, впрочем, происхождение этого рубца Соломонов не помнит), а соответственно середине левого m. pectoralis majoris находится рубец неправильной формы, величиной в 15-копеечную монету (от бывшего здесь на 12 году жизни Соломонова холодного абсцесса).

Но больной вел дальше ряд своих воспоминаний; он провел в своей памяти годы корпусного учения, армейской службы и не нашел ничего необычайного в своих воспоминаниях вплоть до 23-летнего возраста, т. е. до того времени, когда он, оставив военную службу, собирался уехать из Р. в Харьков, чтобы поступить там в университет. В один прекрасный день. он, с веселым духом и блестящими надеждами на будущее, делал в Р. прощальные визиты и уже поздним вечером столкнулся на улице с своим приятелем Тр… Недалеко был трактир под вывеской «Берлин», где им неоднократно случалось заканчивать вечер, поэтому и в этот раз приятели направились туда, чтобы распить там бутылку, две Бордо и вдоволь наговориться перед разлукой… За дружеской беседой они засиделись в «Берлине» далеко за полночь; было много говорено, достаточно выпито, по крайней мере, Тр… видимо охмелел… Казалось бы ничего особенного не случилось: приятели разошлись в прекраснейшем расположении духа; больной даже отлично припоминает, как, возвращаясь домой по опустевшим улицам пешком, он превесело насвистывал мотив из «Madame Angot». Тем не менее, в «Берлине», как теперь только вспомнилось Соломонову, произошел маленький пассаж, странность которого тогда же удивила его.., но он тогда оставил без внимания этот случай, вероятно, приписав его нетрезвому состоянию своего собеседника, и потом забыл и до сей минуты ни разу не вспоминал. Среди разговора о самых разнообразных и нимало не таинственных вещах Тр… вдруг замолк и, опустив голову на скрещенные на столе руки, как бы задремал. Через несколько секунд он поднял голову: лицо его, как теперь с поразительной ясностью видит Соломонов (здесь начинается псевдогаллюцинаторное псевдовоспоминание), совершенно преобразилось, получив печать какой-то вдохновенности; неожиданно Тр… трагично произносит знаменательные слова: «Соломонов, ты вспомнишь обо мне. когда будешь всенародно проклинаем на Исаакиевской площади» — и снова опускает голову… Удивительно, как он, Соломонов, не потребовал тогда Тр… объяснения. И что всего страннее, ведь предсказание Тр… сбылось: он, Соломонов, слышал (галлюцинаторно) от народа себе проклятия и ругательства не только на Исаакиевской площади, но и в других местах города, слышит их в настоящую минуту и здесь, в этой тюрьме, относительно которой его уверяли, что это больница св. Николая чудотворца… Описанный пассаж, как само собой разумеется, никогда не имел места в действительности; это было не что иное, как псевдогаллюцинаторный продукт бессознательного творчества больного, внезапно вмешавшийся в ряд его объективных воспоминаний. В какой степени был интенсивен обманный характер этого мнимого воспоминания, видно из следующего. Будучи выписан из больницы как здоровый, вполне сознав нелепость прежних ложных идей, которые значительнейшей своей частью уже успели позабыться, вполне перестав галлюцинировать слухом, Соломонов долгое время чувствовал себя еще неловко, потому что ему часто вспоминался трактир «Берлин» и Тр… с его тогдашним «вдохновенным» выражением лица и странной фразой; Соломонов (все это больной мне после объяснил, потому что не прошло и двух лет, как он, заболев вновь, опять попал в больницу св. Николая чудотворца) не ощущал в своей душе уверенности, что ничего подобного не было в действительности, несмотря на все свои старания убедить себя, что этот пассаж — не что иное, как его же собственная больная выдумка…

Псевдогаллюцинаторных псевдовоспоминаний Соломонов, во время своей первой болезни, имел несколько, но я не буду всех их приводить здесь, иначе пришлось бы занять ими слишком много места. Рассказывая мне о них, выздоравливавший больной пояснил мне возникновение псевдогаллюцинаторных воспоминаний следующим сравнением: «это — как в театре; когда на сцене темно, то зрителю не видно, что представляет собой задний план ее, разве только в общих чертах можно об этом догадываться; но вот пускают яркий огонь в люстрах зрительной залы, в рампе и в кулисах, — и тогда моментально является перед очами зрителя живописная местность, замок на скале и проч. со всеми мельчайшими подробностями». На вопросы, поставленные мною для уяснения состояния сознания за это время, Соломонов объяснил, что он тогда совсем не был отрешен от своей реальной обстановки, хотя, разумеется, будучи занят своими воспоминаниями, не обращал на нее внимания. Что это не были настоящие галлюцинации, видно из того, что чувственные представления здесь не имели характера объективности и для сознания больного являлись ничем иным, как именно воспоминанием из прошлого. Тем не менее, больной тогда же заметил, что по живости и отчетливости, а отчасти (как видно из дальнейших его объяснений) и по отношению к ним сознания, это были воспоминания совсем особенные и необыкновенные. Так как все подобного рода субъективные восприятия крепко запечатлелись в памяти больного, то многократно вспоминая их впоследствии, Соломонов, еще будучи больным, объяснял себе отличие этих странных воспоминаний от воспоминаний обыкновенных так: события таинственные при обыкновенном состоянии человека не находят в последнем полного себе понимания, а потому тотчас же забываются; для того чтобы потом живо их вспомнить и надлежащим образом понять, необходимо прийти в известную степень экстаза, так как при этом, вместе со способностью усиленного внутреннего видения, приобретается способность понимать необычайное.