История психиатрии в своем формировании шла вслед за развитием самой психиатрии как области медицины — одной из самых древних наук о человеке. В настоящее время история психиатрии стала самостоятельной наукой, а историографический метод используется в психиатрии как совершенно самостоятельный наравне со всеми другими.

Не подлежит также сомнению, что история психиатрии является составной частью истории медицины и общей истории, которая изучает не только развитие человеческого общества, но и природы, меняющейся под влиянием деятельности человека, что во многом определяется использованием достижений различных наук, созданных человечеством за время своего исторического развития.

Эта сложная система «природа — человечество — науки» в историческом аспекте может быть понята только в своей взаимосвязи. К. Ясперс, формулируя тему хвоей философии, в конце концов определил её как «человека и его историю как изначальное измерение человеческого бытия». Мир для К. Ясперса есть «фактическая действительность во времени». Каждая историческая эпоха отличается по К. Ясперсу от другой своей специфической ситуацией. «Ситуация означает не только природно-закономерную, но скорее смысловую действительность, которая выступает не как физическая, не как психическая действительность, а как конкретная действительность, включающая в себя эти оба момента, — действительность, приносящая моему эмпирическому бытию пользу или вред, открывающая возможность или полагающая границу. Эта действительность является предметом не одной, а многих наук».

Очевидная роль наук в жизни человека, в истории неизбежно должна была определить постановку вопроса перед учеными об общих принципах развития разных наук, об их взаимодействии или антагонизме, о закономерности функционирования в обществе, которое стимулирует научный прогресс. Этой цели стала служить самостоятельная наука, которая сложилась относительно недавно и была определена как науковедение, или эпистемология.

Введение термина «эпистемология» в обращение приписывается шотландскому философу Дж. Ф. Ферье (1808—1864), который употребил его впервые в 1854 году в своей книге «Основы метафизики», где он разделил философию на онтологию и эпистемологию. В философии, как об этом пишет И. С. Нарский, эпистемология — термин, идентичный понятию гносеология, в то время как в более широком смысле он используется для обозначения науковедения.

Еще в эпоху Античности Аристотель дал свое понимание определения и классификации наук, точнее, видов знания. Он разделил науки на три большие группы, или категории: теоретические (умозрительные), практические и творческие (производительные, созидательные). К первым он отнёс философию, математику и физику; ко вторым — этику и политику, а к третьим — искусства, ремесла и прикладные науки, в том числе медицину.

В иерархии наук, установленной Аристотелем, философия — наиболее умозрительная из наук; она исследует то, что наиболее достойно познания — «первоначала и первопричины», ибо «через них и на их основе появляется всё основное». По Аристотелю наука тем ценнее, чем более она созерцательна и удалена от утилитарных целей и технологического освоения внешнего мира: «созерцательная жизнь» (bios theoretikos), чуждая корыстолюбивых расчетов, является высшей формой жизни; она

посвящена познанию, поиску истины, т. е. представляет собой высший вид духовно-творческой деятельности. Для античных мыслителей познание есть отношение человека к тому, что происходит в мире, нахождение в многообразии вещей и явлений их общего принципа, главенствующего начала (arche), понимание единого миропорядка (космоса) и всеобщего «логоса» вещей, необходимых их связей и отношений.

Античная episteme ориентирована не на овладение силами природы, то есть не на использование приобретенных знаний в практических целях, а на познание всеобщего мирового строя вещей, на осмысление общественных отношений и назначения гражданина полиса, на уразумение нравственных и правовых норм и основанной на них общественной (государственной) жизни, на воспитание граждан полиса и регулирование их взаимоотношений, поведения, на достижение этического идеала.

Античная episteme есть, в первую очередь, философия, затем — решение этических проблем и политики, и лишь в последнюю очередь она занимается проблемами искусства, ремесла и прикладных наук.

Первую попытку раскрыть множественность факторов, влияющих на развитие наук, предпринял уже в Новое время швейцарский ботаник Альфонс Декандоль (1806—1893), который опубликовал в связи с этим специальную книгу «История наук и учёных за два века».

В этом труде А. Декандоль рассмотрел различные условия, влияющие на развитие наук, он сформулировал первую концепцию будущего науковедения. Им впервые были даны сведения общего характера более чем о 300 учёных, иностранных членах Академии наук, членах-корреспондентах Парижской Академии, Лондонского Королевского общества, Берлинской Академии наук. А. Декандоль отметил заметную тенденцию к специализации наук в XIX веке. В эпоху Античности, по мнению А. Декандоля, греческие ученью занимались всеми отраслями знания одновременно. То же самое наблюдалось и у отдельных мыслителей средневековья. Однако, после открытия специальных научных методов количество изучаемых наукой фактов стало расти в такой мере, что каждый учёный работал уже в своей ограниченной области. Выдающиеся учёные, как показал А. Декандоль, становились специалистами в определенных областях.

Рассматривая главные факторы, влияющие на развитие наук, автор книги подразделил их на две группы. В первую группу входят те, которые связаны с личными данными, а во вторую — зависящие от влияния социальных и культурных исторических условий.

А. Декандоль считал, что учёным становится не тот, кто выдержал экзамен на знание каких-то вещей, а тот, кто обладает страстной жаждой, всепоглощающим стремлением к познанию неизвестных или малоизвестных явлений, стремлением к истине самой по себе, безотносительно к мнению других и личной выгоде или возможным для себя последствиям. Научная деятельность, по А. Декандолю, добровольный, обычно бескорыстный труд, для которого необходимы определенные способности и упорство.

В своей книге А. Декандоль серьёзно дискутировал с Ф. Гальтоном, двоюродным братом Ч. Дарвина, по вопросу о том, какие факторы являются основными, определяющими способность или неспособность индивидуума заниматься научными исследованиями — исключительно наследственная предрасположенность и элитарность — так считал Ф. Гальтон, или это зависит от совокупности личностных особенностей и социальных условий, что сам А. Декандоль полагал более важным. При этом автор «Истории наук» отвергал категорическое утверждение своего оппонента о решающей роли наследственности и привел в доказательство достаточно убедительные аргументы, так что Ф. Гальтон в дальнейшем значительно изменил свою точку зрения.

А. Декандоль специально рассмотрел вопрос о конкретных условиях, благоприятствующих развитию наук, среди которых он выделил следующие наличие у большого процента населения достаточных средств к существованию, что позволяет заниматься наукой; существование давней духовной культуры и культуры восприятия, которая во многих поколениях направлена на изучение реальных фактов; приток высокообразованных людей из других стран, достаточно богатых, чтобы иметь возможность заниматься духовной деятельностью, которая не даёт никаких, или мало средств к существованию, и наличие семей с давней традицией посвящать себя науке или другим видам деятельности духовного характера; хорошо организованная система начального и особенно среднего и высшего образования, стимулирующая исследования и поощряющая молодых людей и профессоров, преданных науке; богатая и хорошо организованная база для научной работы, достаточное количество библиотек и лабораторий, коллекций; интересы общественности направлены больше к истинным и действительным вещам, чем к воображаемым и фантазиям; свобода высказывать и публиковать любое мнение, по крайней мере, на научные темы без каких-либо неприятных последствий; общественное мнение, благоприятствующее наукам и тем, кто ими занимается; свобода выбирать любую профессию; религия, которая не считает своим основным принципом авторитарность; духовенство, которое в своей среде и в обществе способствует образованию; духовенство, свободное от обета безбрачия; достаточно широко распространенное владение иностранным языком; независимость малых стран или федераций маленьких независимых стран; географическое положение в умеренном или холодном климате; близость развитых стран; многочисленность академий и научных обществ; привычка путешествовать, особенно в другие страны. А. Декандоль также проанализировал зависимость развития наук от таких факторов, как политический строй, религия, семейные традиции, общественное мнение, воспитание, образование.

Поскольку наука, как считал А. Декандоль, интернациональна, для учёных очень важно, чтобы существовал язык, который понимают более или менее все. В эпоху Ренессанса «универсальным» языком был латинский, который служил всем образованным людям Европы. Несколько позже прогресс естественных наук (физики, прежде всего) заставил почувствовать неудобство пользования латынью. Всё это послужило причиной введения в практику большинства наук современных языков. А. Декандоль, ссылаясь на исторический пример греческого языка в Римской империи и французского языка в новое время, писал, что почти всегда какой-либо язык берет на себя функции доминирующего. Таким языком для своего времени и для ближайшего будущего А. Декандоль считал английский.

Таким образом, хотя А. Декандоль сам и не ввёл термин «науковедение», не пользовался им, фактически он положил начало этой науке, обозначил её основные принципы, цели, задачи, прозорливо наметил перспективы развития новой дисциплины.

Основателем науковедения в современном понимании этого слова считается Джордж Сартон (1884—1956), который поставил перед собой задачу изучить развитие всех наук от эпохи Античности до Нового времени, однако, посвятив этой цели всю свою жизнь, он сумел за 25 лет непрерыной работы охватить лишь период до XVI-XVII веков.

Исключительно важную роль в развитии эпистемологии сыграли работы гениального швейцарского ученого Фердинанда-Монжина де Сос-сюра (1857—1913) — лингвиста с мировым именем, философа-структуралиста. Он был представителем древнейшего швейцарского рода, к которому принадлежали также Неккер и мадам де Сталь, и явился основателем структурной лингвистики, впервые предложив рассматривать язык как систему (структуру).

Лингвистику Ф. — М. де Соссюр определил как часть новой науки, изучающей жизнь знаков внутри общества; эту науку он назвал семиологией, но включил её в социальную психологию. Лингвистический знак (слово), его значимая часть по Ф. — М. де Соссюру является двусторонней сущностью, это единство означающего (акустического образа) и означаемого (понятия), связанных между собой функционально; единство, существующее во взаимодействии объединяющих его начал.

Эта формула, гениальная в своей простоте, определяет суть концепции Ф. — М. де Соссюра; значение этой формулы трудно переоценить, так как она является всеобъемлющей — ведь именно язык, имя, термин, есть действительно знаковая система и основа любой науки, язык дает смысл научным терминам, всей научной лексике, и в любой науке категориальный аппарат строится на соответствии означающего и означаемого.

Фактически гениальное учение Ф. — М. де Соссюра утверждает основы терминологии и^ является универсальным для всех наук (в том чсиле для психиатрии).

Совершенно естественно, что Ф. — М. де Соссюр имел своих исторических предшественников и, конечно же, продолжателей.

А. Арно и П. Николь, критикуя концепцию Аристотеля, рассматривавшего идеи с точки зрения их объектов в рамках десяти категорий (субстанция, количество, качество, отношение вещей, действие, претерпевание, где существует вещь, когда она была, положение вещи, объекта и обладание), специально рассматривали вопрос об идеях вещей и идеях знаков.

Они в соответствии со своими взглядами предлагали делить знаки трояким способом.

Первое. Есть достоверные знаки, называемые по-гречески «текмириа», например, дыхание — достоверный знак жизни животных; а есть знаки лишь вероятные, которые по-гречески называются «семиа»: например, бледность — только вероятный знак беременности у женщин. Большая часть легковесных суждений проистекает из того, что люди смешивают эти два вида знаков и приписывают некоторое действие какой-то определенной причине, хотя оно может быть вызвано также и другими причинами, и, следовательно, служат только вероятным знаком этой причины.

Второе. Есть знаки, связанные с вещами; так, выражение лица, являющееся знаком душевных движений, связано с теми чувствами, которые оно обозначает; симптомы, знаки болезней связаны с этими болезнями; или, если воспользоваться более высокими примерами, ковчег — знак церкви, был связан с Ноем и его детьми, которые сопоставляли истинную церковь того времени; наши материальные храмы, знаки верующих, часто связаны с верующими; голубь, образ святого Духа, был связан со Святым Духом; омовение при крещении, символ духовного возрождения, связано с самим омовением и возрождением.

Есть также знаки, отделенные от вещей: например, жертвоприношения древнего закона и знаки принесенного в жертву Христа были отделены от того, что они представляли.

Это деление знаков позволило А. Арно и П. Николь ещё в XVII веке установить следующие максимы.

1. Никогда нельзя с определенностью заключать ни от наличия знака к наличию обозначаемой вещи, поскольку есть и знаки вещей наличествующих. Таким образом, о наличии или отсутствии обозначаемой вещи следует судить, исходя из особенностей знака.

2. Хотя вещь в некотором состоянии не может быть знаком себя самой в том же состоянии, ибо всякий знак предполагает различие между представляющей вещью и той, которая ею представлена, однако, вполне возможно, чтобы вещь в определённом состоянии представляла себя же в другом состоянии — например, вполне возможно, чтобы человек в своей комнате представлял себя проповедующим; и таким образом, достаточно одного различия состояния между вещью обозначающей и вещью обозначаемой, т. е. одно и то же может быть в одном состоянии обозначающим, а в другом — обозначаемым.

3. Вполне возможно, чтобы одна и та же вещь одновременно скрывала и обнаруживала другую, и, следовательно, те, кто утверждал, будто ничего не являет себя через то, что его скрывает, выдвинули неосновательную максиму. Ведь одна и та же вещь, поскольку она может быть одновременно и вещью, и знаком, может как вещь скрывать то, что она обнаруживала как знак. Образы, принимаемые ангелами, скрывали их как вещи и обнаруживали как знаки. Символы евхаристии скрывают тело Иисуса Христа как вещи и обнаруживаются как символы.

4. Так как сущность знака состоит в том, чтобы вызывать в чувствах посредством вещи, обозначающей идею вещи обозначаемой, можно сделать вывод, что пока есть это действие, т. е. пока вызывается эта двоякая идея, есть и знак, даже если бы эта первая вещь была уничтожена в своем естестве. Так, например, неважно, чтобы цвета радуги, которые Бог выбрал в качестве знака что он больше не истребит род человеческий потопом, были реальными и настоящими, — лишь бы только наши чувства всегда получали одно и то же впечатление и оно служило к тому, чтобы мы думали о Божьем завете.

Неважно также, чтобы хлеб евхаристии существовал в своем естестве, — лишь бы только в наших чувствах всегда вызывалась идея хлеба, дабы мы помышляли о том, каким образом тело Иисуса Христа есть пища наших душ и как объединены между собой наши верующие.

Третье деление знаков таково: есть знаки естественные, которые не зависят от человеческой фантазии, — например, изображение в зеркале является естественным знаком того, что оно представляет, — и есть знаки по учреждению и установлению, безотносительно к тому, имеют ли они какое-то отдаленное сходство с представляемой вещью или же вовсе с ней несходны. Так, слова суть учрежденные знаки мыслей, а характеры — слов.

Если А. Арно и П. Николь как одни из предшественников Ф. — М. де Соссюра развивали свои идеи о знаках в логическом аспекте, применительно к искусству логики, то А. Ф. Лосев уже в XX веке сделал акцент на философском смысле языка, имени, что особенно ясно проявилось в одной из его фундаментальных работ, которая была так и названа — «Философия имени».

В предисловии автор прямо пишет, что без слова и имени нет вообще разумного бытия, разумного проявления бытия, разумной встречи с бытиём: «Без слова нет ни общения в мысли, в разуме, ни тем более активного и напряженного общения. Нет без слова и имени также и мышления вообще… Если психология мышления хочет стать действительно критической наукой о фактах, а не догматическим мечтательством об абстракциях, если она действительно хочет отказаться от пошлости обывательского мировоззрения, — ей необходимо предварительно использовать возможно более обстоятельный анализ имени и слова. То же нужно сказать и о всякой иной науке о мышлении, логике, феноменологии, диалектике. Больше того, это нужно сказать вообще о всякой науке, ибо всякая наука есть наука о смысле, или об осмысленных фактах, что как раз и значит, что каждая наука — в словах и о слова»». Ф. Лосев совершенно справедливо подчеркивает связь с лингвистикой таких наук как феноменология, логика, а также онтология и тот раздел метафизики, который именуется гносеологией. При этом он даёт своё понимание того,

что есть «имя», выделяя в нем ряд составляющих: фонема — это то, что отражает известное звучание слова, семема — то, что наделяет фонему особым значением: далее определяется ноэма, затем идея слова, наконец, эйдос. Каждая из этих составляющих имеет, по А. Ф. Лосеву, свои аспекты, особые категориальные оттенки: таким образом, вся эта сложная система позволяет раскрыть сущность и смысл «слова», или «имени» и сделать общий вывод для определения того, что нужно понимать под «словом»: «Слово, или имя есть смысл, или понимаемая, разумеваемая сущность».

А. Ф. Лосев полагает, что имя и знание, имя и наука, имя и науки вообще — это понятия, связанные неразрывно, более того, он утверждает, что все науки о мышлении, или связанные с мышлением, а стало быть, связанные со словом, с именем — все эти науки являются отделами онтологии. Это означает только то, что все науки, связанные с логосом, взаимодействуют между собой очень тесно, а отсюда вытекает вывод о естественности существования науковедческого аспекта. А. Ф. Лосев пишет, что все наши суждения о мышлении, бытии есть эйдос мышления всего бытия. Отсюда следует, что к онтологии нужно причислять не только феноменологию, мифологию, диалектику, но и поэтическую логику, и механику и математику. Здесь мы снова видим, что при такой органической связи между науками, какую осуществляют логос и эйдос, науковедческий метод познания является как само собой разумеющееся, хотя сам автор не пользуется ни термином «науковедение», ни термином «эпистемология».

Идеи о взаимодействии наук через логос, слово, имя продолжали оставаться в центре внимания философа и в его работе «Вещь и имя», где подчеркивается социальный и «магический» аспект направленности «имени», «слова».

К числу последователей Ф. — М. де Соссюра можно отнести и французского философа и историка психиатрии Мишеля Фуко, который в своих «работах уже пользовался терминами «эпистема», «эпистемы», понимая их как культурно-исторические формации.

Одной из ранних формаций М. Фуко считал Ренессанс, затем следует классический рационализм XVII-XVIII века, и, наконец, современный период развития общества и культуры. Зримо перекликается с работами

Ф. — М. де Соссюра книга М. Фуко «Слова и вещи», в которой автор ставит в зависимость качественную характеристику той или иной «эпистемы» от соотношения «слов» и «вещей», что и определяет мировоззренческие установки, способы познавательной практической деятельности людей. По М. Фуко, одно и то же понятие имеет в разных эпистемах разный смысл, а переходы от одной эпистемы к другой скачкообразны.

Совершенно очевидно, что означающее и означаемое также различается в различных эпистемах. Это обстоятельство специально подчеркивал в своих исследованиях Г. Башляр (1884—1962), создавая концепцию «эпистемологического профиля». Руководя в Сорбонне кафедрой истории и философии наук, а затем являясь директором института истории наук, Г. Башляр полагал, что начало XX века ознаменовалось переходом от «научного состояния» минувшего века к «эре нового научного духа». После открытия А. Эйнштейна (1905) в физике, по мнению Г. Башляра, произошла настоящая революция, и идеи, одной из которых было бы достаточно, чтобы прославить целое столетие, появляются теперь каждые 25 лет, что говорит об «удивительной духовной зрелости». По Г. Башляру, всякое основное понятие, применяемое в науке и организованное в различных аспектах развития такой науки (например, понятие массы в физике) сразу же отсылает к рациональной классической математике, но так же и в других науках приводит к позитивистскому эмпиризму и к относительности и в меньшей степени к наивному реализму и механике Дирака. Это и есть «эпистемологический профиль» в понимании Г. Башляра.

Другое понятие — «эпистемологический разрез» — обозначает по Г. Башляру разрыв между отдельными историческими периодами. Автор в соответствии со своими взглядами испытывает «недоверие» к иллюзии непрерывного развития в истории, и, в частности, в истории развития науки, так как, по его мнению, всякая история включает известные моменты «разрыва» (на примере отечественного развития науки это можно доказать в связи с появлением такой личности как Т. Лысенко и уничтожением генетики вместе с её лидером Н. Вавиловым). Как писал Г. Башляр, в силу существования «эпистемологического разреза» нельзя понять настоящий этап истории, исходя из оценки предыдущего этапа.

Г. Лантери-Лора, анализировавший теорию Г. Башляра, не согласен с нею в этой части, в отношении обязательности «перерыва» или «разрыва» исторической преемственности и невозможности в связи с этим научно-исторического предвидения. Для доказательства своей позиции Г. Лантери-Лора приводит «эпистемологический профиль», который мы наблюдаем в психиатрии как концепцию МДП. Она, в основном, соответствует крепелиновской, но также не противоречит и циркулярному помешательству в понимании Ж. Фальре и аффективным расстройствам по типу мании и меланхолии в смысле Аретея Каппадокийского; с другой стороны, обнаруживается соответствие современному представлению о биполярных расстройствах настроения и достоверному нарушению обмена трансмиттеров.

Т. Кун, известный американский историк, ввел понятие «парадигма» как символ другой операционной концепции, полагая, что смысл слов остаётся относительным, условным. Поэтому он определил парадигму как систему основных научных достижений (теорий, методов), по образцу которых организуется научно-исследовательская практика учёных в данной области в определённый исторический период. При этом по Т. Куну можно выделить разные этапы в развитии научной дисциплины — препарадигмальный, парадигмальный («нормальная наука») и период кризиса, научной революции, что заключается в смене парадигмы, переходе от одной парадигмы к другой (например, переход от системы Птолемея к системе Коперника в астрономии). В понимании Т. Куна парадигма Коперника наступила не потому, что предыдущая парадигма была ложной, а потому, что она больше не могла соответствовать культуре времени.

В дискуссии о применении понятия парадигмы к психологии высказывались мнения, что в начале XX столетия произошла смена интроспективной парадигмы (психология сознания) парадигмой бихевиористской (психология поведения).

Что касается истории психиатрии, то по Т. Куну на разных её этапах меняется парадигма в отношении сумасшествия. Это, в частности, достаточно убедительно доказывается, по нашему мнению, изменением

названий фундаментальных руководств по психиатрии, изданным одним из основателей этой науки Ф. Пинелем. Его первое издание названо «Медико-философский трактат о душевных болезнях или мании» (Traite medico-philosophique sur 1alienation mental ou la manie. Paris. 1801), a второе озаглавлено иначе — «Медико-философский трактат о душевных заболеваниях» (Traite medico-philosophique sur 1alienation mental. Paris. 1809). Термин «мания» во втором издании автором специально опущен, что сделано не случайно. Это свидетельствует о том, что во втором издании Ф. Пинель уже не отождествляет душевные заболевания с манией. Через восемь лет после выхода первого издания трактата он использует термин «мания» для обозначения узкой группы психических болезней, которая в его классификации заняла свое место наряду с другими видами — меланхолией, манией без бреда, деменцией и идиотизмом. Ф. Пинель тем самым как бы предвосхитил смену парадигмы в психиатрии XIX века; эта смена заключалась в переходе от унитарного понимания психозов, от концепции единого психоза В. Гризингера к нозологической парадигме Э. Крепелина.

Эпистемологический статус истории психиатрии, таким образом, достаточно полно раскрывается в научной терминологии через психиатрическую лингвистику.

А. Н. Рубакин обращал внимание исследователей на важность именно лингвистического метода при изучении истории медицины. Он писал, что этот метод еще почти не применяется при раскрытии важных проблем истории медицины, хотя в истории вообще именно данный метод играет большую роль. Суть состоит в определении времени появления того или иного медицинского понятия, термина. А. Н. Рубакин подчеркивал, что греческая терминология в медицине в большинстве случаев идет не от древних греков, или римлян. Эта терминология вошла в медицину в средние века, когда латинский язык был международным языком ученых и духовенства. В ходе истории терминология в медицине складывалась из слов различных языков в зависимости от того, какой язык доминировал в тот или иной исторический период. Так, например, в XIII-XIV веках доминировал итальянский язык, в XIV-XV веках — испанский, в XVII—XVIII — французский и т. д. А. Н. Рубакин заключал, что старинные названия в медицине обычно относятся к симптомам, а не ко всей болезни (тифозное состояние, затем выделение разных типов тифа). Название болезни рождается с её нозологическим выделением. Отсюда вытекает по А. Н. Рубакину важность знания языков, что позволяет уловить и проследить появление того или иного термина в медицине, установить его национальное происхождение. Автор приводит как пример готское слово «лекар», что означает «врач». Это слово перешло в скандинавские языки, из них — в славянские. Другие медицинские термины пришли из различных европейских стран, например, «шок» — французского происхождения, «стресс» — английского, «инфлюэнца» — итальянского и т. д..

А. Ф. Лосев дает более ранние истоки слова «лекарь», полагая, что в греческом слове «логос» (logos) его древний индоевропейский корень leg указывает на вычленение, разделение. Отсюда греческое lego — говорю, латинское lego — читаю, то есть разделяю звуки или слоги, чтобы затем их объединить вместе; отсюда же латинское «elegans» («элегантный»), то есть буквально: «избранный»; или старорусское «лекарь», то есть тот, кто произносит избранные слова для лечения, «заговаривания» болезни».

Сказанное по поводу медицинской лингвистики, медицинской терминологии, безусловно, сохраняет свое значение и для психиатрической лингвистики, психиатрической терминологии. Это можно показать на различных примерах тех терминов, которыми мы пользуемся и в «большой» психиатрии, и в «пограничной», или «малой» психиатрии.

Рассмотрим вначале эпистемологический профиль галлюцинаций, что поможет понять, как в разных «эпистемах» (по М. Фуко) по-разному толковался этот весьма распространенный в психиатрии термин.

Первоначальное, житейское значение слова «alutinacio» в переводе с латинского определяется как «бессмысленная болтовня», «несбыточные мечты», «бредни». Жан Франсуа Фернель в период Ренессанса во Франции применил термин «галлюцинация» в разделе патологии своего руководства, который посвящен заболеванию глаз. Он пояснил, что греки называли галлюцинацию «parorhasis», что означает нарушение зрения. По Ж. Ф. Фернелю при галлюцинации имеется болезненное окрашивание роговой оболочки в лимонно-желтый цвет, или она становится красной и

воспаленной. Очевидно, что обычное, утилитарное понимание слова «галлюцинация» постепенно начинает обретать научный смысл, обозначая болезненное расстройство. Уже вскоре после Ж. Ф. Фернеля швейцарский врач Ф. Платер писал по поводу галлюцинаций: «Помешательство или галлюцинация, называемая также парафросине (paraphrosyne — греч.), состоит в том, что люди воображают вещи, которых нет, или же о вещах, которые имеются налицо, воссоединяют извращенные суждения и плохо помнят всё вообще или отдельный какой-нибудь предмет, причём описанные расстройства наблюдаются у них в мыслях, или речах, или в действиях» (цит. по Ю. В. Каннабиху).

Из этого следует, что Ф. Платер отождествлял термин и понятие «галлюцинация» с понятием «помешательство вообще». Е. Де Капрариис выделял три различные фазы в учении о галлюцинациях. В античные времена галлюцинации считали симптомом психической болезни, но роль их для психопатологии была неясна. Во времена Ренессанса П. Заккиа в книге «Судебно-медицинские вопросы» (1624) в рубрике «меланхолия» перечисляет следующие болезни: меланхолия с частичным бредом, ипохондрия без бреда, галлюцинации без бреда. Здесь впервые понятие галлюцинация отделяется автором от понятия «бред» как самостоятелььное психопатологическое состояние, термин «галлюцинация» у П. Заккиа также приобретает самостоятельное значение. Это второй этап в формировании данного понятия и в понимании термина. На следующем этапе мы встречаем ряд различных определений «галлюцинаций» у разных исследователей в разных странах.

Ж. Э. Д. Эскироль приводит определение Ф. Буасье де Соважа, который называл «галлюцинацией» ошибки, заблуждения человека, у которого есть повреждение чувств и он не воспринимает поэтому ощущений так, как воспринимал их до этого повреждения рассудка. Временное помрачение зрения, мелькание точек, звон в ушах относятся этим нозологом к первому порядку класса помешательств. Но другие чувства, разумение, могущие исправить эти иллюзии, эти ошибки, не должны быть по Ф. Б. де Соважу смешиваемы с бредом.

К. Линней в своей классификации болезней («Genera morborum», 1763) разделял галлюцинации на слуховые, которые он обозначал греческим термином «сирингмос» и зрительные — «фантазма»; самого термина «галлюцинация» он не употреблял.

Ф. Пинель, рассматривая вопрос о галлюцинациях, ссылается на А. Кричтона, установившего три порядка везаний. Второй порядок по А. Кричтону называется «галлюцинация», или «иллюзия», которые состоят в ложных восприятиях внешних объектов. В этот порядок автором включены также ипохондрия, демономания, вертиго, сомнамбулизм.

В формулировках Б. де Соважа и А. Кричтона еще продолжали смешиваться такие понятия как галлюцинации и иллюзии, не было клинического отграничения этих феноменов, в силу чего термин «галлюцинация» не имел определенного и ясного содержания.

И только Ж. Э. Д. Эскироль в своём руководстве окончательно формулирует понятие «галлюцинация». Он пишет так: «Человек, который имеет глубокое убеждение в наличии у него в данный момент восприятия (sensation), в то время как нет никакого внешнего объекта в пределах досягаемости его чувств, находится в состоянии галлюцинации — это визионер» (от франц. visionnair — фантазёр, мечтатель). В этом определении обнаруживается полное соответствие означаемого и означающего, кроме того, оно включает в себя фактор личности галлюцинанта, что даёт возможность системного понимания этого клинического феномена.

Таким образом, на заключительном этапе формирования понятия «галлюцинация» у Ж. Э. Д. Зскироля этот термин получил современное эпистемологическое значение.

Всё сказанное по поводу «галлюцинации» как психопатологического понятия, полностью соответствующего термину, позволяет считать очевидным наличие здесь эпистемологического профиля по Г. Башляру как выражения определенных этапов познания данного научного явления. Результатом формирования эпистемологического значения термина «галлюцинация» можно считать углубление его научного толкования, отделение понятия «галлюцинация» от понятия «бред», «помешательство вообще».

Ьсли термин «галлюцинация» пришёл в психиатрию из обычного житейского словаря, то такие понятия, как «эндогения» (эндогенные психические болезни) и «экзогения»» (экзогенные психические заболевания) заимствованы из лексического словаря ботаников, что ещё раз напоминает о тесной взаимосвязи наук, убеждает в эпистемологической реальности, которая не составляет исключения и для психиатрии.

Первым, кто употребил термины «эндогенный» и «экзогенный» в науке, был известный в мировом естествознании швейцарский ботаник Огюстен-Пирам Декандоль (1778-1841), отец Альфонса Декандоля, создатель таксономии и теории морфологии растений. В 1813 году в первом издании своего главного труда по основам ботаники на примере структурных особенностей однодольных и двудольных растений он показал и различные типы их питания. При этом О. — П. Декандоль назвал «эндогенными» молодые нарождающиеся волоконца растений, формирующиеся в центре параллельно старым волокнам, которые являются по отношению к ним «экзогенными» и сопровождают «эндогенные» волокна на всём протяжении.

A. De la Rive, оценивая важнейшие труды О. — П. Декандоля, полагал, что его термины «эндогенный» и «экзогенный» не вполне удачны, так как нарождающиеся волоконца, которые Декандоль определил как эндогенные, тесно переплетаются со старыми, экзогенными, что было показано в более поздних исследованиях Н. Р. Молля. 1 ем не менее после О. — П. Декандоля эти термины прочно вошли в научный лексикон естествознания. Современник О. — П. Декандоля, крупный французский биолог А. — Ж. Дютроше (1776-1847), который по образованию был врачом, использовал эти термины в исследованиях по физиологии растений, введя понятия «эндосмос» и «экзосмос» для обозначения закономерностей осмоса при поглощении воды и растворенных в ней веществ растениями.

В дальнейшем термины «эндогенный» и «экзогенный» получили распространение в геологии, где под экзогенными деформациями Земли понимают изменения структуры ее поверхности, вызываемые внешними

воздействиями, а под эндогенными процессами — те, которые происходят в недрах Земли. Общеизвестно, что термины «эндо» и «экзо» стали использоваться также в различных областях медицины — в терапии, кардиология, эндокринология, хирургия и др. (например, экзофтальм, экзостоз, эндокардит, эндометрит, эндометриоз, эндартериит).

Однако, лишь в психиатрии сразу же прочно установилось концептуальное значение терминов «эндогенный» и «экзогенный». Это связано с именем немецкого невролога, основателя патографии Пауля-Юлиуса Мёбиуса (1853—1907), опубликовавшего в 1893 году, то есть через 80 лет после О. — П. Декандоля свою самую значительную работу по неврологии и психиатрии, в которой впервые именно он разделил нервные и психические заболевания на две группы — эндогенные и экзогенные.

E. Kraepelin в своей речи, посвященной памяти П. — Ю. Мёбиуса, прямо говорил о том, что основной заслугой этого учёного и врача перед психиатрией является новая классификация психических заболеваний в зависимости от их экзогенного и эндогенного происхождения.

Об этом же напомнил и Ю. В. Каннабих, подчёркивая первенство П. — Ю. Мёбиуса в установлении принципа разделения этиологических факторов психических болезней. По мнению Ю. В. Каннабиха именно П.Ю. Мёбиус высказал «мысль очень простую, но долго не находившую своего адекватного термина».

K. Jasrers, весьма скупой на похвалы в адрес именитых психиатров и убеждённый, что психиатрия не дала миру ни одного гения, всё же выделял как чрезвычайно талантливых трёх немецких учёных: Карла Вернике, Эмиля Крепелина и, в особенности, Пауля Юлиуса Мёбиуса пограничной психиатрии формирование терминологического словаря происходило с использованием различных принципиальных подходов к образованию терминов. Здесь на ранних этапах развития концепции можно видеть своеобразный «органный» принцип, то есть обозначение болезни по имени того органа, который, как предполагалось, принимал участие в её

происхождении. Так, термин «истерия» (от греч. hystera — матка) указывал на «бешенство матки» в качестве причины болезни; термин «ипохондрия», введённый в обращение К. Галеном, указывал на участие органов правого подреберья в формировании особой картины заболевания.

Оба термина сохранились до настоящего времени, термин «истерия» не исчез даже тогда, когда было показано, что болезнь возникает не только у женщин, но и у мужчин. В этом отношении заслуживает упоминания пример введения И. Бабинским для обозначения истерии термина «питиатизм» (от греческого Пейто по имени богини убеждения, затем от соответствующего греческого глагола «убеждать» и греческого «излечиваемый»), термина, который, по мысли самого И. Бабинского более точно отражает суть истерии как заболевания, «излечиваемого убеждением». В противовес Э. Ласегу, который считал, что для истерии как сущности не может быть найдено определение, И. Бабинский удачно синтезировал в понятии «питиатизм» психологическую сущность истерии, которая как заболевание, по его мнению, происходит от внушения и излечивается убеждением. Здесь, как мы видим, термин «питиатизм» не только отражает клиническую суть заболевания, но и указывает способ лечения (убеждение, разубеждение).

Интересно происхождение термина «реактивный», который в сочетании с терминами «психоз», «состояние» даёт часто употребляющиеся в пограничной психиатрии обозначения («реактивное состояние», «реактивный психоз»). J. Garrabe провёл концептуальное изучение 100 основных психиатрических терминов (ключевые слова). Он привёл доказательства того, что термин «реакция» впервые был употреблён в науке И. Ньютоном в 1687 году при формулировании третьего закона механики (действие — action, противодействие — reaction) и в дальнейшем получил распространение в других областях знания, в том числе и в психиатрии. Из сказанного ясно, что термины «реакция», «реактивный» пришли в нашу науку из физики, так же, как и термины «стения», «астения» (от греч. sten — сила, отсюда же единица силы «стен»).

Из физики был взят Гансом Селье и введен в оборот медицины очень известный теперь термин «стресс», о чем он специально рассказал в своей книге, посвященной синдрому адаптации: «Выявив черты адаптационного синдрома, мы не имели ни многих факторов, ни названия для них (факторы повреждения и т. д.). Необходимо было более точное обозначение. Я вновь натолкнулся на термин stress (стресс), который давно существовал в английском языке и особенно в физике для обозначения суммы всех сил, действующих против равновесных состояний (и сдавления, и напряжения). Таким образом, физический стресс являлся неспецифической реакцией». Это привело автора к мнению об адекватности термина «стресс» для обозначения адаптационного синдрома, который характеризуется многими факторами повреждения. Доклад Г. Селье по этой проблеме во Французской академии вызвал интерес не только ученых биологов и медиков, но также и филологов, писателей, в связи с чем возникло живое обсуждение терминологического аспекта проблемы. Это обсуждение имело реальный результат — предложение ввести термин «стресс» во французский язык и в научную медицинскую лексику. С тех пор термин «стресс» стал практически международным, он широко употребляется и в психиатрии, изучающей пограничные расстройства поведения (неврозы, психопатии).

К очень распространенным в области пограничной психиатрии терминам относятся такие клинические понятия как «тревога» и «страх». Интересно, что еще в конце прошлого века Г. Шюле достаточно глубоко и всесторонне рассматривает эпистемологический аспект использования термина «Angst». Он писал: «В этом отношении не лишен интереса следующий краткий анализ происхождения немецкого слова Angst — боязнь (по Макс Мюллеру), доказывающий всю психологическую глубину гения языка. Змея в санскритском называется ahi, в латинском anguis. Санскритский корень ah или anh значит задавить, сдавить. Отсюда ahi — змея, удавительница. Из санскритского корня anh происходит латинское ango — сжатие, стеснение. Но angor означало не одно только сдавление шеи, а получило и отвлеченное значение — стеснение груди, тоска (Angst). От того же корня произошло готское ages — боязнь, английское awe, или aweful. И как немецкое Angst, так английское anguish, французское angoisse,

итальянское angoscia происходит от того же латинского anguistiae и, следовательно, от одного и того же санскритского корня».

Более чем через сто лет после Г. Шюле к этой теме обратился П. Пишо, который отмечал, что все термины, обозначающие «тревогу», в психиатрической литературе, произошли от греческого «СХуусо» или латинского «ango», «angere», «angor», что означает «сжатый», «суженый», «сжимать». Это значение употребляется и в общем смысле, например, «на узкой дорожке» и др., оно обозначает, в основном, физическое ощущение сдавления, сжатие, или «мучительное беспокойство». В позднелатинском языке используется термин «anxiosus». В настоящее время в ходу многочисленные выражения, вышедшие из этой группы латинских слов и обозначающие чувство беспокойства, стеснения (в частности, стеснение в шее) — angine, angor. Некоторые слова вошли в психиатрический словарь для обозначения определенных психопатологических феноменов: английское слово anxiety, немецкое Angst, французское anguase, anxiete, итальянское angsia. Фактор интенсивности этого ощущения сжатия во французской литературе обозначается термином «anguase». Бриссо подчеркивал этим последним термином компонент сдавления, в то время как термин «anxiete» больше характеризовал психический аспект беспокойства. П. Пишо, уделяющий много внимания лингвистическим аспектам психиатрии, подчеркивал, что «тревога» как понятие именно в психиатрии до 1850 года едва ли употреблялось систематически. В 1844 году датский философ Сёрен Кьеркегор опубликовал работу «Bergebet Angest», или «Понятие тревоги», в котором дал философское определение этого феномена. П. Пишо подчеркивал роль этого философа как пионера в исследовании взаимоотношения тревоги и страха. С. Кьеркегор в указанной работе впервые однозначно установил различие между этими двумя понятиями. Он считал, что тревога отличается от страха коренным образом, так как при страхе всегда есть определенная, твердо устанавливаемая причина. Согласно его убеждениям как философа, основоположника экзистенциализма, тревога неотделима от человеческого существования, его экзистенции. Тревога — это цена или предпосылка свободы. По мнению С. Кьеркегора, звери не знают тревоги, так как лишены способности к душевной деятельности.

Различие между «тревогой» и «страхом», впервые сформулированное С. Кьеркегором и сделанное им в философской категории экзистенциализма, в дальнейшем было также обозначено и в психиатрии, что впервые сделал К. Ясперс, изложив свою позицию следующим образом: «Страх направлен на нечто, тревога беспредметна».

К исследованию терминологического аспекта проблемы «тревога и страх» можно добавить, как полагает в своей работе П. Пишо, что в немецком языке слово «Angst» может относиться также и к внешним причинам, которые объективно представляют опасность. В таких случаях слово «Angst» практически не отличается по значению от слова страх («Furcht»). Это дало повод З. Фрейду для создания неологизма «Rea-langst» в отличие от понятия «Angst», которое он употреблял тогда, когда не обнаруживалось объективно познаваемой опасности извне. Понятие «Realagnst» экспертами из области психоаналитического профессионального языка переводится как «тревога перед реальной опасностью», на английский как «реалистическая тревога» («realistic anxiety»).

О. Льюис, также изучавший эту проблему, полагал, что различие и оттенки в словах, обозначающих тревогу, отмечал еще Цицерон, который считал, что слово «angor» означает преходящую тревогу, a «anxietas» свидетельствует о постоянном предрасположении к тревоге: «anxium proprie dici qui pronus est ad aegritudinem animi, neque enim omnes anxii, qui anguntur aliquando; nee qui anxii, semper anguntur».

Термин «страх» (от греч. phobos) как компонент многосложных слов употребляется также чрезвычайно часто, в особенности при обозначении различного рода навязчивостей, навязчивых «фобий». По этому поводу В. П. Осипов писал, что данный раздел общей психопатологии представляет из себя «сад греческих корней». О введении терминов, содержащих слово «фобия», «страх» Г. Шюле писал: «Вестфаль наблюдал недавно особого рода частную тоску у нейропатических субъектов, когда им приходится переходить через большую открытую площадь, или когда они сидят в просторной церкви, театре и т. д. Вестфаль предложил для этого довольно изолированного чувства тоски название «agoraphobia» (агорафобия), которое Флеминг перевел словом «боязнь открытых местностей», а Кордес — «площадная тоска» (Platzangst). Тотальный страх обозначается термином «панфобия» (от греч. божество лесов и полей, наделенное хтоническими чертами, а также греч. со значением «все» и «фобос» — страх). Ряд психиатрических терминов греческого происхождения, как мы видим, произведены от слов, обозначающих мифические фигуры, которые в свою очередь дают основу бытовым словам, принимающим в ряде случаев в пределах различных эпистем (по М. Фуко) различное эпистемологическое значение. Такую закономерность — от мифа к знанию (эпистеме) отмечал еще Сократ, а А. Ф. Лосев видел в этом доказательство глубокого научного смысла и реального значения мифа, которое определяет ценность этой категории для всех времен.

Приведенные данные с бесспорностью свидетельствуют о том, что вопросы психиатрической лингвистики и терминологии являются ключевыми при изучении эпистемологического профиля любой концептуальной проблемы, они требуют специального исследования при рассмотрении важнейших парадигмальных периодов любой науки, в том числе и психиатрии.

Естественно, что эпистемологические подходы в психиатрии не ограничиваются лингвистическим и терминологическим аспектом. Спектр этих подходов достаточно широк, но особую значимость в нем имеют философский и психологический аспект.

Философия психиатрии начала формироваться, по-видимому, с того исторического этапа, относящегося к Античности, когда, как об этом думает Анри Эй, греческие учёные стали вводить идею, что болезнь, в том числе и психическая, должна пониматься не как Грех или Зло (Mai), как это было ранее, а должна изучаться именно как болезнь, как конкретное знание (episteme). Они стали все более настойчиво утверждать мнение, что грех нельзя переносить на телесное страдание.

Формировалась антитеза Греха и Болезни как основа медицинской науки. Именно с этих пор понимание сущности болезни, а также и психических болезненных расстройств стало раскрываться в соответствии с различными философскими представлениями о причинности явлений (в том числе и болезненных), о их сущности, о единстве или противоположности составляющих сущность начал и т. д. В разные эпохи истории формировались разные философские концепции, которые подводили свою базу для расшифровки частных явлений, в том числе и таких, которые определяют психическую патологию.

То же самое можно сказать и о тесной связи психиатрии с психологией и социологией. Взаимоотношения этих наук, их взаимозависимость и взаимодействие видны особенно ясно на примере пограничной психиатрии, которая, как это будет показано, имела истоки в философии и психологии, развивалась параллельно с развитием науки о душе, о характере человека.

Все сказанное дает возможность полагать, что даже начальное ознакомление с возможностями эпистемологического подхода к изучению истории психиатрии убеждает в том, что этот метод является наиболее полным, наиболее адекватным, обеспечивающим системность охвата проблем науки как общего, так и частного характера. Отсюда следует логический вывод о том, что данный метод может быть применен и для изучения концептуальной истории пограничной психиатрии.